Литмир - Электронная Библиотека

Иконописец только пожимал плечами. Спорить не хотелось, да и не понял бы его нежелательный собеседник. Как объяснить, что работал он не за плату, во всяком случае – писал свои работы, а так ему хотелось. Душа к этому лежала. Не втолковать, как ни пытайся, потому что словами такое выразить, конечно, можно, но, наверно, нельзя. Та же исповедь получится, а за нее ныне платить полагается.

Но на этих разговорах дело не ограничилось. Ну, невзлюбил иконописца поп. Какой-то нехорошей ненавистью воспылал. Словно тот представлял для него угрозу. Наушничал своим старшим товарищам, старосту донимал. А чего хотел – непонятно. Не хотел одного – чтобы лив-иконописец находился где-то поблизости, в Каратаеве.

Дурное дело нехитрое – отыскались пособники из стражников, готовые содействовать. За деньгу малую, или по причине своего равнодушия – пес их разберет. Почуяв достаточную поддержку, поп вызверился окончательно. «Пора», – сказал он сам себе и покашлял за спиной у иконописца.

Тот ловкими мазками кисти наносил сложную вязь знаков и символов, обрамляющих пространство алтаря. Лив был предельно сосредоточен, поэтому не сразу обратил внимание на нетерпеливый кашель позади себя.

– Ну? – недовольно спросил он, откладывая кисть.

– Мажешь? – поинтересовался поп.

Иконописец только вздохнул. Он, конечно, прекрасно осознавал всю «теплоту» отношений, возникшую между представителем церкви и им самим. Однако кроме досады ничего не ощущал. Ну и что, что поп щеки дует и рубит деньги за все: причастие, крещение, отпевание и прочие церемонии? Он от этого ближе к Богу становится? Поэтому лив никакого трепета к слуге Господа не чувствовал. Вот только не хотелось «лаяться», как это принято у слэйвинов. И спорить не хотелось. Спор не рождает истину, как какой-то умник пытался представить. Спор рождает склоку.

– Гуще мажь, сын мой, – не дождавшись ответа, проговорил поп.

– Не отец ты мне, не приказывай, – еле слышным голосом произнес лив.

Однако его все услышали. Даже те подмастерья из людиков, что наносили фон где-то в углу. Народ стал переглядываться.

– Спокойно, спокойно, дети мои, – зычным, хорошо поставленным голосом провозгласил поп. Даже эхо отразилось о купола и разбилось где-то о строительные леса. – Нарекаю сего раба Гущиным.

– Я не раб, – твердо ответил лив и сжал на долю мига кулаки. Так же быстро успокоившись, он добавил. – Я не Гущин.

– Готов исповедаться?

– Не очень, – сказал иконописец и принялся чистить кисти.

Попу было вообще-то все равно, решится на исповедь строптивый художник или нет. У входа в храм паслись трое стражников, практически безоружных, если не считать топоров и ножей-скрамасаксов у каждого. Надо было всего лишь выманить лива на улицу и в присутствии хмурых стражников потребовать, чтоб тот шел на все четыре стороны подобру-поздорову.

– Э, – проговорил поп. – Исповедь – святое таинство. Первый человек, попавший в рай, был разбойником. Распятый на кресте, он исповедался Иисусу Христу, за что и был вознагражден последующим вечным блаженством.

– Врешь, – отложил кисть лив. – А как быть с Илией-пророком, взятым живым на небо? Сдается мне, в рае пребывает. Да не он один.

– Уймись, – быстро ответил священник. – Гордыня твоя лишь усугубляет бесовские мысли. Прошу тебя выйти из храма.

– Эх, поп, – вздохнул иконописец. – Не ты меня сюда позвал, не тебе и просить меня выйти. Кто ты такой вообще?

– Я – слуга Божий, – торжественно произнес тот, размашисто перекрестился и снова вцепился в свой крест.

Лив проследил за движением руки, отметив про себя, что пальцы он слагал, словно щепотку соли держал.

– Тебе не нравится моя работа? – спросил иконописец, скорее риторически. – Позови батюшку-настоятеля, пусть он меня отошлет.

– Ты отступаешь от святых канонов, у тебя все святые – как люди. Но это же не так! Они – благочестивые святые. Вы же – всего лишь грешники. Перед ними надо трепетать, страшиться неминуемой кары и повиноваться слугам Господа. Люди должны просить нас молиться за них, доносить до Господа их покаяния.

– За это никаких денег не жалко, – вставил лив.

Не уловив сарказма, поп истово закивал головой:

– Никаких денег!

– Выходит, я должен страшиться каждой иконы и просить ее пощадить меня, грешного, – тряхнул головой иконописец. – Мне всегда казалось иначе: смотришь на изображение и радуешься. А мысли приходят: этот простой человек достиг святости поступками своими и делами, любовью к ближним. Пусть же он и меня направит, пусть он и мне поможет, пусть он меня избавит от искушения и козней злых людей. И не страх тут, а любовь. Сколько не плати денег, а ее не купишь. Да и страх не поможет.

– Что ты тут хулу наводишь! – начал, было, поп, но лив его прервал:

– То, как ты поклоняешься иконам, напоминает мне сказание про золотого тельца. За это Господь Бог наш Саваоф покарал людей. Разменная монета богов – это Вера. Ее тоже не купить ни за какие богатства. Ты со мной не согласен, поп?

И снова, не дав служителю, который успел только набрать полную грудь воздуха для своей гневной проповеди, заговорил. Точнее – спросил.

– Скажи мне, поп, имеешь ли ты право носить свой сан, заботиться о душах людских?

На сей раз ответить сразу не получалось, потому что вопрос не был до конца понятен служителю церкви. Как это – имеешь право? С детства при отце-священнике, обучение грамоте, Святому писанию, освящение чуть ли не самим Папой. Чего еще надо?

Иконописец терпеливо ждал ответа.

– Да, имею, – твердо произнес поп, на скулах заиграл румянец. – Я обучен этому.

– Я не об этом, – прямо глядя собеседнику в глаза, покачал головой лив. – Принадлежишь ли ты к колену Левия? Левит ли ты?

– Какое это имеет значение? – удивился поп.

– Значит – нет. Съездил к главному Бате-хану, получил право быть священником, но с душой-то что?

– Разве остальные слуги Господа – все левиты? – спросил поп и осекся. Словно пытался оправдаться, а этого он позволить себе никак не мог. В конце концов, он ближе к Богу, чем этот наглый иконописец.

– Хорошо, я уйду, – внезапно проговорил тот. – Но прежде я хочу показать тебе, что иконы – не более чем картинки, если в них не вкладывать душу. Я тут написал одну. Сюда, по заказу, так сказать. Мне она не по нраву, даже переписывать не хочу. И с собой забирать не буду.

С этими словами лив подхватил прислоненный к стене чей-то плотницкий топор и, стремительно сделав несколько шагов к дожидающимся быть установленными иконам, не глядя, коротко взмахнул инструментом и разрубил одну доску с изображением напополам.

На звук обернулись все, кто был внутри храма, и обомлели. Включая и самого иконописца.

– Боже мой, – прошептал он, побледнев, как полотно. – Перепутал.

На попа было жалко смотреть. Он опустился перед разрубленной иконой на колени. Лицо исказила гримаса не то боли, не то ужаса. Он схватился за две половинки и крепко прижал их друг к другу, будто надеясь, что они волшебным образом срастутся вновь.

– Шесть, – проговорил лив. Это он, удрученный, невольно посчитал пальцы на руке разрубленного им святого.

Как великую драгоценность эту икону привезли откуда-то из Византии, попы Обновленной веры вокруг нее разве что хороводы не водили. Но на местных жителей, удостоенных чести лицезреть эту живопись, изображение производило удручающее впечатление. Было оно мрачным, черным и пугающим. Святой выглядел несколько кривобоким, плешивая голова, обрамленная пухом всклокоченных волос, почему-то казалась собственностью сумасшедшего. Скорее всего, из-за угрюмого взгляда косых глаз. Они напоминали, что есть где-то собаки, страдающие бешенством. Да еще и шесть пальцев на руке. Это уже ни в какие рамки не вписывалось.

Иконописец помнил, что при крещении ребенка обязательно осматривали на предмет отсутствия у того хвоста, шести пальцев и прочих изъянов. Соответственно и место подобным на церковных службах отводилось на задворках. А тут человек стал не просто служителем Господа, но и сделался со временем святым. Вот ведь какая коллизия!

2
{"b":"170880","o":1}