— Довольно, Андевот! Аэций благодарит тебя. Послов я вешать не стану. Не дрожи, Петроний.
Лицо Максима залилось пурпуром. Аэций мстил за каждый взгляд.
— Я не дрожу, — с трудом сдерживая бешенство, ответил Петроний. — Изволь, я даже хочу — вели меня повесить, тебе это легко сделать — и увидишь, как я боюсь.
Комес Кассиодор бросил на Аэция умоляющий взгляд: у посла великой Плацидии волос с головы не может упасть!
Но Аэций, казалось, пропустил мимо ушей, словно бы не заметил оскорбления, содержащегося в словах Петрония.
— Верю, что ты не боишься, — сказал он почти дружелюбно, — и сиятельный Басс не боится, и святой епископ Иоанн. О Сигизвульте я и не говорю — он солдат.
А спустя минуту, будто что-то неожиданно вспомнив, он, придав лицу выражение удивленной задумчивости, воскликнул:
— А ведь бывают такие солдаты, что боятся… Вот, например, Бонифаций…
Послы посмотрели на него с удивлением, а Аэций тем же задумчивым голосом продолжал:
— Да, да… если бы не боялся, то наверняка не отправил бы такого знатного посольства… Вы только посмотрите: консул, епископ Равенны, прославленный и трижды победоносный полководец, сиятельный Максим — краса и гордость сената… Даже к грозному персу Варану не отправлял император Феодосии таких блистательных послов…
Максим снова улыбнулся уголками губ. «Грозного перса легче умилостивить, чем бешеного вепря из гуннской Паннонии», — подумал он, но тут же вынужден был признать про себя, что вепрь оказался не таким уж свирепым, как он ожидал. И это его рассмешило, ну теперь-то он все понял! Это не вепрь, а змей… подколодный змей… Свернется, а через год вновь попытает счастья на ступенях какой-нибудь базилики…
И довольный, что наконец-то понял Аэция, угадал его намерения, Петроний Максим начал прислушиваться к словам Басса.
— …и потому отправил такое блистательное, как ты изволишь говорить, посольство, чтобы ты уразумел и уверовал, что никто не посягает на твою честь и заслуги… что ты по-прежнему являешься величайшим полководцем империи…
— Ты так говоришь? — прервал его Аэций. — А почему же тогда не я, а Бонифаций назначен главнокомандующим?..
— Это только вопрос титула. Ведь и Феликс так назывался, а разве он командовал армией?..
Аэций рассмеялся и хлопнул себя ладонями по бедрам.
— Наконец-то поумнел Бонифаций! — воскликнул он. — А может быть, это Августа Плацидия поумнела? (Басс нахмурился.) Давно пора понять, что он даже в комесы не годится… Но поелику я должен и дальше командовать, то почему я должен выполнять его приказы, да еще в военных делах?..
Басс преклонил колено на снегу.
— Сиятельный муж, непобедимый воин, меч и щит империи! — голос его дрожал от волнения. — Твоего слова слушаются солдаты, трибуны, комесы, как будто это божье слово. Почему? Ты скажешь: потому что я веду их от победы к победе, от добычи к добыче… Это правда. Но если бы ты повел их в бой первый раз, почему бы они тебя стали слушаться? Потому что ты власть над ними, поставленная императором… Ибо воля императора, милостью божьей освященного, — это все равно что воля самого бога… Так что послушайся этой воли, сиятельный… Не время сейчас для раздоров, обид, личной мести. Франки — вон там, за этим синим лесом, ужасные вандалы — за морем, готы, свевы, бургунды — вот что повинно быть единственным предметом заботы истинного римлянина… Так напряжем же совместно все силы — спасем империю… спасем сладостный и благословенный римский мир! Покорись воле великой Плацидии, Аэций, о которой — если ты любишь правду — ты не осмелишься сказать, что она не помнит твоих заслуг… Разве ты не консул, сиятельный?..
— Да, я консул, Басс, но если я не захочу подчиняться воле Плацидии, разве я останусь им?..
— Вспомни Кастина, Аэций…
— Ты слышишь, Меробауд?.. Они замажут или сотрут мое имя на всех таблицах, разобьют все мои изваяния. Бедный ты, молодой друг!.. Можешь своим панегириком накормить короля франков — пергамент может быть съедобным, если как следует приготовить… Ты знаешь, Басс, с первым заморозком я придушил франков голодом!..
Послы с беспокойством следили за игрой мышц на лице Аэция. Низкий лоб перерезали борозды. Напряженно двигалась массивная, выступающая челюсть. Огромными ладонями он то и дело похлопывал себя по массивным, крепким бедрам. Торопливо скрылись куда-то устрашенные надвигающейся бурей остатки улыбки.
— Да, я заставил поголодать сикамбров, — в голосе Аэция появились свистящие нотки, — но они уже не будут голодать… Славный Андевот! Ты поедешь послом к благородному королю Клодиону… Если они возобновят феод и завтра же отступят в Токсандрию, то получат пятьдесят тысяч модиев[52] хлеба и всех захваченных нами женщин…
— Как сиятельный?! — воскликнул Кассиодор. — Мы их так прижали и теперь вдруг мир?..
— Да, будет мир. Мне некогда возиться с франками. Я еду в Равенну.
— Один?.. — вырвалось у Максима.
Аэций снова усмехнулся, но это была уже другая улыбка.
— Еще не знаю, Петроний… Узнаю… А что, достойный поэт Меробауд, ты не хотел бы, чтобы вот этот сиятельный Максим, стоя в сенате, вынужден был три часа слушать твой панегирик? Пойдешь за мной?
— Повсюду, господин.
— А ты, Кассиодор?
— Куда поведешь, непобедимый.
— А Валерий?
— Ave, vir illuster!
— А достойный трибун Литорий?
— На смерть и жизнь, Аэций!
— А о чем думает Вит?..
— Я считаю, сиятельный.
— Что ты считаешь, друг?
— На пальцах одной руки — битвы, выигранные Аэцием. На пальцах другой — победы прославленного патриция. Вы видите?.. На этой руке мне не хватает семи пальцев, а на этой — четыре торчат бесполезно. Придется снова посчитать — не может быть, чтобы я считал хуже великой Плацидии.
Громкий взрыв смеха. Аэций треплет Вита по плечу и кричит:
— Трубачи!..
Басс хватает обеими руками край его одежды.
— Что ты хочешь делать?
— Спросить тех, кого я водил на Угольный лес, на Колубрарскую гору, на левый берег Дануба, — хотят ли они прогуляться со мной в Равенну?!
— Это бунт, Аэций?..
— Это возмездие, Басс!
— Но послушай, сиятельный муж, — воскликнул в испуге епископ Иоанн. — Ради Христа, которого ты почитаешь…
— Уж я-то лучше его чту, чем Бонифаций. Я не женат на арианке и не крестил своего ребенка в арианской церкви…
«Но зато, когда был у гуннов, жег церкви», — думает Максим.
Аэций кладет руку на плечо Сигизвульта.
— А ты, славный полководец, не хочешь еще раз побить Бонифация?.. Возможно, ты считаешь его более великим, чем я?..
Гот гордо хмурит брови.
— Слава тебе, непобедимый. Но я служу великой Плацидии.
— Мы также хотим ей служить. Для того и отправляемся в Италию, чтобы принести к стопам Августы Плацидии свою преданную службу…
Тибии, буцины и многочисленные рога заглушают голос Басса, снова строгий и полный торжественности и достоинства:
— Флавий Аэций, именем Августы Плацидии призываю тебя подчиниться приказу патриция империи. Призываю в третий раз.
— Я подчиняюсь его приказу, Басс. Разве я не делаю того, что он велит… чему учит? Как Бонифаций в консульство Пиерия, так я в свое собственное — его покорный и послушный ученик и подчиненный Аэций отвечает на приказ Плацидии: «Нет!»
Басс в отчаянье хватается за голову.
— Значит, война? Междоусобная война?.. Сейчас, когда вандалы…
— Пусть ад поглотит вандалов, Бонифация, Плацидию! Кто не умеет ценить заслуг, недостоин править. Стань на мою сторону, Басс, и ты увидишь, как надо награждать друзей.
— Я всегда был твоим другом, Аэций, — медленно и отчетливо произносит бывший консул, — но… но… в битве при Фарсале не за Цезаря стояли Бассы…
— Но после битв при Тапсе и Мунде встали на его сторону. Ты видишь? И Аэций читал Цезаря, друг мой. Слышишь эти трубы?.. Вот мой Рубикон. «Alea iacta est»[53] — так тогда было сказано.
