Под конной статуей Траяна стоят два мандатора в красных, расшитых золотом далматиках. Мандатор — это язык и ухо государя во время публичных выступлений.

— Приблизься, сиятельный муж! — скандируют оба сразу, великолепно соблюдая меру и силу голоса.

Дует пронзительный, холодный ветер, но друг Плацидии знает, что он не смеет в теплой, темной одежде предстать пред императорские очи. Поэтому он сбрасывает ее на руки стоящего сзади трибуна — гота и в одном далматике оранжевого цвета с черными клави идет через весь форум. Но он не чувствует январского холода. Гот следует за ним, чтобы в нужный момент набросить теплое одеяние.

Под конным изваянием Траяна возвышаются на высоту локтя два гипсовых бюста консулов — того года, который кончился, и того, который только что начался. Два белых изваяния: бородатое — Геркулана Басса, и грубо вырубленное, широкое, почти варварское — Аэция. Между двумя этими бюстами друг Плацидии преклоняет колени в первый раз.

— Кто это идет? — протяжным ритмичным голосом спрашивает мандатор с левой стороны памятника.

— Флавий Бонифаций, — таким же голосом отвечает мандатор справа.

— Пусть он приблизится к нашему обличию, — снова скандирует первый.

Бонифаций поднимается с колен и делает десять шагов. Гот с одеянием остается на своем место.

Мандаторы меняются местами. Бонифаций снова опускается на колени.

Теперь вопрошает мандатор, который до этого стоял справа:

— Кто мечом и советом служил великому Констанцию Августу, тогда еще патрицию, в борьбе с презренным — да будет он проклят богом! — Гераклианом?

— Достойный Бонифаций, трибун, — падает ответ.

— Кто по первому зову великой Августы Плацидии поспешил ей на помощь, мешая злым козням трижды презренного Кастина?

— Достосветлый Бонифаций, комес.

Голос левого мандатора возносится нотой выше:

— Кто поспешил незваным с денежной помощью к великой Августе Плацидии, отбывающей из Италии под давлением неблагодарности и измены? Кто нанял корабль для великой и ее благородных младенцев?

— Достопочтенный Бонифаций, вождь и комес Африки.

— Кто стойко отказывался признать презренного узурпатора Иоанна?.. Кто, пострадав от измены и козней неблагожелательных к нему сановников, пренебрег своим благом, когда настали тяжкие времена для святой веры и римского мира?.. Кто, укрепляемый царем нашим небесным, не согнулся, не поддался искушению, но мужественно грудью своей защищал божьи церкви и императорские города?..

Бонифаций поднялся с колен и двинулся прямо к обитому пурпуром возвышению. За ним следовали голоса мандаторов.

— Кто целый год геройски отражал грабителей и еретиков, посягающих на город, освященный жизнью и смертью святого епископа и мудреца божьего Августина?

— Сиятельный Бонифации, вождь и комес Африки, начальник дворцовой гвардии…

В это время поднялись с тронов Валентиниан и Плацидия. Бонифаций преклонил колени на ступенях подиума, прикоснувшись лицом к пурпурной ткани. Широкие складки оранжевой далматики с шелестом трепались на все усиливающемся ветру.

Префект претория Флавиан перехватил многозначительный взгляд Геркулаиа Басса: лицо бывшего консула было куда белее его гипсового изваяния. У обоих — у верного почитателя старых богов и у ревностного христианина — одинаково задрожали уголки побелевших губ, когда голос не мандаторов, а голос Плацидии, рискующей простудить свое священное горло, с огромной радостью и силой взлетел над вековым мрамором сердца Рима:

— Кто всегда был, есть и будет преданным слугой и верным другом великого императора Западной империи?..

И тут частым биением нескольких сот сердец ответил ей форум Траяна, опережая на несколько чреватых глухой тишиной мгновений тоненький голосок императора Валентиниана, восклицающий:

— Поистине никто, только трижды сиятельный и славный Флавий Бонифаций, комес и вождь, главнокомандующий и патриций Священной империи…

Префект Вирий Никомах Флавиан был слишком римлянином, чтобы у него не подогнулись колени при виде, как вырванное сильным порывом ветра одеяние Бонифация вылетело из окоченелых рук гота и упало на белое лицо Аэциева бюста.

Шел снег. Бессолнечное небо с раннего утра наваливалось непроницаемыми рядами мелких белых хлопьев, которые, ни на минуту не утрачивая плотного скошенного строя, победно кружили над головами, покрывали волосы, брови, усы, бороды, ресницы, оседали на плечах и даже пробивались под броню и одежду. Но Аэций все равно не пригласил послов из Италии в палатку. Спокойно выслушал он длинную речь Басса. Двукратно велел прочитать письмо Бонифация. Слушая, испытующе смотрел в лица послов. Он сразу обратил внимание, что бывший консул с героическим усилием сдерживает чувства и исполняет свою миссию так, как будто отбывает наложенную на него за очень тяжелый грех строгую епитимью. Сигизвульт не отрывал взгляда от заснеженных ног. Епископ Иоанн, прозванный Ангелоптес, то и дело судорожно стискивал сплетенные на груди пальцы рук. Один сиятельный Петроний Максим время от времени бросал исподлобья быстрый, насмешливый взгляд. «Это враг» — решил Аэций. А Максим, казалось, и не скрывал, что эту неприятную и почти мучительную для остальных послов минуту он переживает с чувством непритворного удовольствия. Ведь он же специально согласился поехать, чтобы — как он говорил друзьям в сенате — собственными глазами узреть, как выглядит дерзкий счастливчик, а вообще-то плохой игрок, наконец-то оставленный в дураках. И никто, слушая тогда его слова, не знал на самом деле, то ли в нем говорит все еще неутоленная жажда мести за смерть друга — Феликса — или же давняя презрительная ненависть и тщательно скрываемая зависть, которую в гордом представителе могущественного рода — партии Анициев — вызывал избранник бездумной Фортуны, сын солдафона, homo novus[51] который не скрывал своего нежелания иметь дело с Петронием и самым решительным образом разрушал все честолюбивые надежды, питаемые могущественным сенатором, в том числе и виды на патрициат.

Но, выступая в качестве посла, Петроний Максим действительно думал прежде всего о Феликсе. Как только он заметил огненно-рыжую голову Андевота, он сразу припомнил май — два года назад… Лавровый дворец в Равенне… лежащие на полу истерзанные останки Феликса и Падузии… «А ты вспоминаешь сейчас об этом, Аэций? — будто спрашивали его издевательски усмехающиеся глаза и презрительно искривленный рот. — Ты же такого тогда натворил… ты и твои бешеные псы… Ты шел к власти с сердцем и душой варвара: через ужасное, подлое убийство… И чего ты этим добился?.. Ты думал, что ты уже на вершине… что никто не станет тебе поперек пути… что стоит только руку протянуть к патрициату… Вот тебе теперь твой патрициат!..»

— «…и это ты тоже сделаешь, сиятельный, ибо такова священная воля великой Плацидии и таков мой приказ — приказ главнокомандующего и патриция империи», — закончил второй раз чтение письма молодой трибун Меробауд.

Но прежде чем он произнес последнее слово, Андевот разразился криком, похожим больше на звериный рев, чем на людской голос. Все, кроме Аэция и Максима, вздрогнули: огненноволосый Андевот вскинул к небу огромные, судорояшо стиснутые кулаки и, задыхаясь, вопил:

— Псы! Неблагодарные, подлые псы! Позор Риму! Позор Плацидии! Позор тем, кто согласился на такое гнусное посольство! Повесить таких послов!

Трое или четверо комесов и трибунов подхватили его последние слова, но остальные из Аэциевой свиты молчали, хотя глаза всех выражали изумление, тревогу, возмущение…

Аэций, ни на минуту не переставая улыбаться, пытался уловить взгляды послов. У епископа тряслись губы, Басс побледнел, но голос его был спокойный и строгий, когда он воскликнул:

— Ты можешь приказать нас повесить, Аэций, но ты не смеешь позволять, чтобы варвар бесчестил Рим и императорский трон.

Андевот вплотную подскочил к нему.

— Варвар проливает кровь за Рим и императора! — крикнул он хрипло, и лицо его исказилось гримасой гнева и ярости. — А вы, неблагодарные собаки, втихомолку, сзади обрушиваетесь на человека, единственного, который своей грудью защищает вас!..