Только теперь перестали барабанить по столу пальцы Аэция. Леон кинул на патриция умоляющий взгляд. Однако тот, не обращая на него внимания, подошел к Соммеру и, коснувшись грудью его груди, спокойно сказал:

— Хорошо, что ты напомнил о Феликсе… надо будет повторить…

Мгновенно смех замер на устах Альбина. Он весь съежился, но не побледнел, наоборот, лицо его было красное, пылающее…

— Он болен! — крикнул Леон. — У него горячка…

И он встал между Аэцием и Соммером. Префекта трясло; Леон не знал, от страха (может быть, только сейчас осознал, что говорил!) или от болезни?.. Он прикоснулся к его горящей ладони… Потом заглянул в лицо: взгляд Альбина был совершенно спокоен… мысль, которая в нем отражалась, была мыслью здравого человека… Леон на лету сообразил, что надо делать: с одной стороны, убедить Соммера, что в том, что он говорил, не было правды… (Диакон был крепко убежден, что префект действительно неправ!) С другой стороны, следует сразу, с корнем вырвать из Аэциевой души грозящую страшными последствиями, отлично маскируемую, но поистине смертельную уязвленность! Поэтому он схватил обоих за руки и с жаром воскликнул:

— Болезнь снедает тебя, и ты сам не знаешь, что говоришь, сиятельный префект. Право же, восхищения достойны спокойствие, невозмутимость и многотерпимость, которыми одарена душа патриция империи… ты и сам видишь — поистине, душа настоящего мудреца и христианина не способна ко гневу и мщению за безумные, неосмысленные, в тяжелой горячке брошенные слова… Каюсь, будь я на его месте, не знаю, смог ли бы я так быстро понять, что это обида и оскорбление, за которые мстить мог бы только безумец… И все же это обида и оскорбление, и притом тяжелое и горькое!.. Подумай сам, что ты говорил, Альбин Соммер? Кого ты оскорбил, ты, императорский сановник?.. И не в том дело, что ты обидел несправедливым словом своего начальника… патриция империи… могущественного полководца… мужа, который мог бы тебя, как беззащитную букашку, расплющить одним движением ладони… Нет, не в этом дело, а в том, кого ты обидел и оскорбил на самом деле… Мужа, который один грудью своей прикрывает Рим, империю и римский мир… Что бы мы теперь были без него? Без нашего щита?.. Последнего щита?..

Он повел взглядом вокруг. На минуту устремил его на группу, изображающую братание римского легионера с галлом.

— Да, Альбин… действительно, Аэций — это наш щит… наш последний римский щит…

— Последний римский щит? — удивленно воскликнул патриций, как будто что-то припоминая.

Леон улыбнулся.

— Ты вспоминаешь эти слова, славный муж, так ведь?.. Когда-то, много лет назад — ты наверняка не помнишь об этом, — отец твой жил в Тусции и дружил с моим отцом, Квинцианом. Оттуда мне и памятны эти слова. Но сиятельный Гауденций, пожалуй, несколько щедро сыпал ими направо и налево. А по-настоящему один только имеется последний римский щит — это Аэций! И не потому, сиятельные мужи, что он римлянин… Нет… Взгляните только на это вот изваяние… на щит этого легионера… Он не такой, как галльский, готский, франконский. Округлый и выпуклый, равномерно выпуклый, все точки одинаково отстоят от центра… Так что любой удар — с какой бы стороны ни пришелся — отражается с одинаковой силой. И разве не так вот уже пятнадцать лет действует Аэций, о Альбин Соммер?.. Со всех сторон сыплются на империю удары: с севера — франки… с запада — свевы и готы… с юга — вандалы и восстания багаудов… с востока — бургунды, ютунги, норы… Кто же все эти удары отражает с одинаковой силой?.. Аэций. Только Аэций! Всегда Аэций!!

С удивлением смотрит патриций в лицо диакона. Без труда прочитал он в мудрых, глубоких глазах озабоченный вопрос: «Простишь ему?..» И так же, глазами, отвечает Аэций. А потом протягивает руку Соммеру.

Префекта претория Галлии действительно треплет лихорадка. Но мысль его все еще ясна и быстра. Удивленно смотрит он на протянутую руку, которая могла бы одним движением расплющить его, как беззащитную букашку… как Феликса… А может быть, диакон прав?.. Может быть, действительно это горячка вырвала из груди несправедливые, оскорбительные слова?.. Горячими пальцами сжимает он протянутую руку.

— Прости, Аэций, — говорит он тихо и, качаясь на ходу, покидает таблин.

Как только он исчез за порогом, патриций протянул руку Леону:

— По правде достоин ты того, чего удостоился, святой муж апостольский…

Диакон смотрит на него удивленным, вопрошающим взглядом.

— Клянусь святыми Юстом и Пастором, что не шучу… ты меня нарекаешь…

Аэций улыбается.

— У меня есть для тебя новость, Леон… Я получил ее час назад… из Рима прибыла галера…

— Давно не был я в Риме… Но из Равенны и я кое-что привез для тебя, господин…

— Что же это такое, муж апостольский? — с сильно бьющимся сердцем спрашивает патриций.

Леон хмурит брови.

— Ты шутишь надо мной или над священным саном, сиятельный, — говорит он с горечью.

— Клянусь святыми Юстом и Пастором, что не шучу… Посланцы из Рима привезли весть, что навеки закрыл глаза епископ Ксист…

Диакон прячет лицо в ладони.

— Действительно, моя новость не такая, Аэций, — говорит он глухим голосом и опускается на колени.

Рука патриция опускается на плечо диакона.

— И еще сказали посланцы, что народ Рима в третий день перед октябрьскими календами выбрал себе нового пастыря… Леона, сына Квинциана…

Он был уверен, что диакон, охваченный радостным изумлением, тут же поднимется на ноги. Но Леон не шелохнулся. Только губы его шептали что-то… быстро… долго… Наконец он поднял к Аэцию полное сосредоточенности, залитое слезами лицо.

— Я же только диакон, — сказал он. — Даже еще не помазан в священники… Не знаю… можно ли мне… Столько есть выше меня священнослужителей… более достойных…

— И ты еще колеблешься, Леон?! — воскликнул удивленно Аэций. — Ведь только от тебя зависит, чтобы завтра же тебя помазал Хиларий Арелатский… И не будь ты таким скромным, как отшельник… Патриций империи говорит тебе: нет более достойного, чем ты! Право, Леон, скажи сам, разве не лучше для римской церкви, когда пастырем ее будет муж, которого патриций империи хотел бы назвать своим другом?.. Насколько бы легче тогда было править…

Молниеносно поднялся с колен Леон.

— Леон, сын Квинциана, с радостью назовет сына Гауденция, последний римский щит, своим другом, — сказал он гордо, — но Papa Romanus[87] слуга слуг божьих, не нуждается в дружбе земных владык, чтобы достойно свершать свое правление…

Изумлению Аэция, казалось, не было границ.

— Это что же, апостольский муж?.. Уж не думаешь ли ты, что дружба патриция защитит Рим от страшного соперничества любимцев двора, архиепископов Равенны?..

— Столица святого Петра не боится никакого соперничества!..

— Но, Леон, столица святого Петра — это Антиохия… — начал было Аэций, смущенный улыбкой высокомерного превосходства, которая заиграла в уголках рта нового епископа Рима, и вместо того, чтобы рассердиться, подумал: «Может, я и впрямь что-то напутал», — и вдруг, припомнив что-то, спросил несколько дрожащим голосом: — А какая у тебя для меня новость, епископ?..

Леон улыбнулся.

— Я знаю, что Пелагия, несмотря на всю свою набожность, питала грешные опасения, что это в наказание за то, что она отвергла учение Ария, бог отказывает вам в ребенке, а может быть, и навсегда сделал лоно ее бесплодным… Теперь уже кончились эти опасения… Ты отец, Аэций…

Большие сильные пальцы судорожно впились в край одежды Леона. Но полуоткрытые губы не смели задать вопрос. Только расширенные глаза молили о милости… о милосердии… о чуде…

— У тебя сын, Аэций, — сказал епископ Рима.

И протянул спешащие помочь руки.

Послы чувствуют, что Аэций уловил замешательство, которое после его приветственных слов тут же отразилось на их лицах, а у трех-четырех даже перешло в смятение, почти тревогу — они делают героические усилия, чтобы придать своим лицам выражение торжественной сосредоточенности и величественного спокойствия. Только напрасно… Ибо хоть их нынешний государь и повелитель, наследник и сокровище бога света Ахурамазды, лучистоликий царь царей Ездегерд не такой грозный и не так скор рубить головы и распинать, как покойный его родитель Варан Гор, Дикая Душа, но ведь наверняка и он не пощадит послов, которые навлекли позор на своего государя и на свою страну, сразу же проявив в приветственной речи полное незнание отношений, которые царят в империи ромаев. Правда, еще наварх галеры, которой они плыли, пытался им объяснить, что они заблуждаются, но они думали, что он либо пьян, либо издевается над ними… И хотя в Классииском порту приветствующий их magister officiorum подтвердил всем своим авторитетом правоту слов моряка, было уже поздно… уже некогда было менять торжественный церемониал… Что же теперь будет с ними, когда они вернутся в Персию?.. При одной мысли об этом они млеют от страха… Но ведь они же не виноваты, виноват глава царского совета, который отправлял посольство и давал им наказы и предписания. Это его долг знать, как, собственно, делится правление в государстве ромаев и кому принадлежит власть на Западе!.. И его они сразу же обвинят перед лучистоликим царем царей: ведь тот, кто отправляет в чужие страны посольства, должен знать об этих странах все в точности. А значит, и о том, что у западной половины империи ромаев есть свой государь из той же династии, что и император Востока… Ему нельзя об этом не знать или забывать, несмотря на то, что вся Персия, не исключая царя царей, убеждена, что владыкой ромайского Запада, соправителем Феодосия является не кто иной, как только самодержавный, хотя и не носящий диадемы или пурпура, император Аэций…