Очевидно, Леся действительно была в те годы в Германии. Она точна даже в деталях, нюансах. Было в Берлине кафе «Комикерс», и там почти каждый вечер подобострастно кланялся избранной публике Гробб.

Ганна понимала, что настойчивые расспросы могут насторожить Лесю, и старалась, чтобы в тоне звучало любопытство — и больше ничего. Сказала:

— А я любила в кино ходить.

— Я тоже. Тогда как раз рекламировался новый фильм. Кажется, «Сверхлюди Восточного фронта». С Гансом Эверсом в главной роли. А почти во всех берлинских театрах шел один и тот же поэтический фарс: «Густав мылся в бане, когда раздался вой сирен». Глупый и пошлый, хотя там были заняты и знаменитости: Хуберт Клоц и Эмма Лампе…

И вдруг Леся резко спросила:

— Может, хватит?

— Что? — не сразу поняла Ганна.

— Прекратим допрос?

— Ох и колючая ты, Леся! — примирительно сказала Ганна. — Допроса не было, просто интересно вспомнить.

— Мне тоже. — Леся встала, прошлась по камере, поправила одеяло на сладко посапывающей во сне Яне: «Спит наша дурочка…»

— И все-таки ты не сказала главное. Теперь я верю, ты действительно была в Берлине. Но зачем и как туда попала?

— Многое же ты хочешь знать, Ганна…

— Пойми, для меня это очень важно.

— Непонятно, почему тебя все это заинтересовало…

— Ну хотя бы потому, что, согласись, далеко не каждая из украинских учительниц в сорок четвертом могла по доброй воле поехать в Германию, ходить там в кафе и театры и возвратиться обратно…

Когда щелкал «глазок» на двери, они замолкали. Часовой осматривал камеру — все спокойно, и снова шагал, шагал по гулкому коридору.

— Допустим, Ганночка, был у меня жених. Офицер. И вот, опять допустим, захотел он, чтобы посетила я его родителей, познакомилась с ними, получила благословение.

— Нет, невозможно! Уж не думаешь ли ты, что я идиотка? — воскликнула Ганна.

— Не думаю, — невозмутимо сказала Леся.

— Тогда скажи тому, кто изобретал твою «легенду», что немецким офицерам запрещалось вступать в брак с неарийками.

— А я разве говорила, что собиралась замуж за немца? Я, украинка?

— Тогда…

— Да. Мой жених был украинцем. Из старой, истинно украинской семьи.

Леся не стала больше ничего говорить, как ни допытывалась Ганна. Теперь они будто поменялись ролями. Ранее сдержанная, замкнувшаяся в себе, Ганна становилась день ото дня разговорчивее, и, наоборот, общительная Леся часто замолкала, будто боялась, что в порыве искренности может случайно проговориться о чем-то чрезвычайно важном для нее.

Но Ганну недаром наставлял сам Степан Мудрый.

— Вот, подруженька, теперь я знаю твою тайну, — ласково сказала она, — и если завтра скажу о ней следователю…

— И правду люди говорят, что, когда бог хочет обидеть человека, он отнимает у него разум, — ответила Леся. — Плохо же ты думаешь о москальских слидчих! Да они это уже давно знают: и кто мой жених, и когда я в Берлин ездила, и сколько дней там была. Все им известно. Потому я тут и сижу, с тобой дни коротаю.

И она невозмутимо сообщила Ганне, что вряд ли чекистам удастся обвинить ее в чем-нибудь предосудительном: никому не возбраняется выходить замуж, и жениха каждая по своему вкусу подбирает. К тому же жених голову сложил в том же сорок четвертом, так что осталась она соломенной вдовой. Следователи называют его палачом, говорят они ей, Лесе, что на совести жениха десятки загубленных людей. Но она при расстрелах и экзекуциях не присутствовала, со своим женихом познакомилась во Львове — залечивал раны в госпитале, а Леся работала там сестрой. Да и какой спрос с мертвого?

Есть в ровенских лесах маленький хуторок, подступили к нему с четырех сторон дубы вековые. Там и поручкался со старой каргой ее жених, пошел со своей сотней на партизан и не вернулся.

Вот и спрашивается, какая ее вина? Никогда он не говорил, что командует какой-то особой командой…

— Так-таки и никогда? — не утерпела Ганна. И решительно сказала: — Если ты мне доверяешь, назови имя жениха твоего. Хоть и велик мир, но случиться может — знаю его или родичей…

Леся недолго размышляла. Да и чего опасаться? Судя по всему, Ганна не день будет гостевать в казенных домах, не разнесет сплетню. А следователям и так все известно.

— Максим Ольшанский…

Ганна не в силах была скрыть удивление. Она поднялась с узкой откидной койки, подошла к Лесе, попыталась заглянуть ей в глаза.

Выполз из-за тучи молодой месяц, бросил в тюремное окошко сноп бледного света. Леся подставила лицо этому гостю с воли, и оно выписалось в густой темноте, как тень ложится на озерную воду.

— Красивая, — признала Ганна.

— Гнате… — пробормотала, повернувшись на другой бок, Яна.

— Яна и во сне своему богу молится, — невесело пошутила Леся.

— Так вот, красавица, — решившись, осторожно сказала Ганна, — знала я твоего Максима…

Настал черед удивляться Лесе. Она совсем как девчонка всплеснула руками, не сдерживаясь, громко вскрикнула:

— Не може того буты!

— Правду говорю, Мавка!

Леся сразу пришла в себя, посуровела:

— Оставь псевдо. Этого даже следователь не смог доказать.

Невероятная, почти невозможная догадка промелькнула в голове у Златы. Следователь доказать не смог, но… Бывают ведь счастливые случайности. Вдруг еще не все потеряно? Леся выйдет на волю. Ей повезло, она оказалась неуязвимой. В длинных вечерних разговорах Злата давно установила, что девушка, с которой судьба столкнула ее в одной камере, вроде бы разделяет ее взгляды, хотя и не сказала этого прямо ни разу. Только осторожные слова, детали, намеки… Какие-то штрихи прошлого… Но недаром говорят: рыбак рыбака видит издалека.

— Случалось ли тебе бывать в Киеве? — Злата неожиданно сменила тему разговора.

— Конечно. Раза три или четыре, — сказала Леся.

— Какой памятник тебе больше всего понравился?

— Тарасу Шевченко.

— Любишь Кобзаря?

— Очень!

— А вот эти его строчки знаешь? — Злата мгновение помолчала, будто вспоминая, потом выразительно, медленно прочитала первые строки пароля:

Леся закончила:

— Боже, какое счастье! — тихо сказала Злата. И расплакалась.

Грохнула, будто выстрел, в тюремной тишине заслонка «глазка».

— Эй вы, сороки, — незлобно прикрикнул из-за двери караульный, — угомонитесь. Или в карцер захотели?

— И в самом деле, — не стала пререкаться Ганна, — давай спать. Успеем наговориться.

Впервые за все время было у нее хорошее настроение. И совсем тихо пожелала:

— Доброй ночи, Мавка.

Леся ничего не ответила, отвернулась к стене.

И снова в камере тишина.

…— Хорошо горит, — сказал Рен.

Он поигрывал нагайкой, стоял на земле крепко, будто врос в нее. Блики пожара отражались в начищенных до зеркального блеска сапогах. Рен был туго перетянут ремнями, на голове мазепинка с трезубом. Среди своих боевиков, одетых кто во что — в немецкие мундиры, в форму полицейских, в селянские полушубки, — казался он Злате мужественным, таким, каким и должен быть истинно украинский рыцарь.

Злата восхищалась Реном. Она стояла рядом с ним, и ей хотелось, чтобы он знал, как она к нему относится.

— Друже Рен, — сказала, — от такого пожара светлеет на душе.

— Ага ж, — согласился Рен, — добре пожарятся колгоспнычки…

— Вы войдете в историю, — восторженно добавила Злата.

Было ей двадцать два, и рейс к Рену был самым серьезным заданием, которое ей приходилось выполнять. Как говаривал дядя Левко, пришло время борьбы, и Злата под руководством Мудрого истово служила идеям «самостийной и соборной».

Стояла, как и сейчас, ранняя осень, тихая, безветренная: дым пожарища в чистом, прозрачном воздухе казался особенно черным и печальным. А у Златы было радостно на душе — пусть горят ясным пламенем те, кто встал на их пути! Когда собирались в рейд, Рен протянул ей кожушок, который ладно обтянул плечи и был точно по ее фигуре. Кожушок был явно сшит для дивчины, кокетливо подбит мехом, украшен красной нитью. Злате он очень понравился, и спросила она тогда у Рена, чья это такая файная одежда. Рен сказал, что его связной. Может, Мавки?