Ничего не скажешь, далеко отсюда до сильных побегов, привитых святыми Терезой и Кларой к вековым стволам их деревьев!

Уж не считая того, думал дальше Дюрталь, что Жанна Матель, которая, в отличие от своих двух сестер, не канонизирована и имя ее неизвестно большинству католиков, должна была основать и мужской орден, но этого ей так и не удалось, а попытки осуществить этот замысел, предпринятые в наше время аббатом Комбало, также сорвались!

В чем тут дело? В том ли, что в Церкви слишком много всяких духовных обществ, но каждый день придумываются новые, и возрастают? В бедности монастырей? Однако лишения — лучшая гарантия успеха; ведь опыт показывает, что Бог благословляет обители только в нужде, а прочие оставляет. Или в суровости устава? Но он очень мягок; это устав святого Августина, где дозволены любые послабления, где при необходимости учитываются любые нюансы. Монахини вставали в пять утра; на трапезе были отнюдь не только постные блюда, и, за исключением предпасхального времени, строгий пост был положен лишь раз в неделю, да и то обязательный лишь для тех сестер, кому был по силам. Так что нет объясненья этим постоянным неудачам.

А ведь Жанна де Матель была святой, одаренной редкой энергией, и ее поистине вел Господь! В своих творениях она явилась красноречивым тонким богословом, пламенным и возвышенным мистиком, действующим на слушателя при помощи метафор, гипербол, сравнений с материальным миром, страстных восклицаний, обращений; она идет и от святого Дионисия Ареопагита, и от святой Маддалены Пацци^{23}: от святого Дионисия по сути, от святой Маддалены по форме. Без сомнения, как писательница она не превосходней других, подчас нищета ее принужденного стиля утомляет, но надо учесть, что, живя в XVII веке, она, по крайней мере, не бормочет бесцветных молитв, как большинство церковных сочинителей ее времени.

Впрочем, с ее сочинениями случилось почти то же, что и с учреждениями: в большинстве они остались неизданными. Элло^{24}, знакомый с ними, сумел извлечь оттуда лишь очень-очень слабую выборку; другие, как то князь Голицын и аббат Пено, исследовали ее рукописи лучше, напечатали самые возвышенные, самые пылкие отрывки.

А у этой аббатисы поистине вдохновенных страниц хватало!

Да, но при всем том я не представляю, какую книгу мог бы сам о ней написать, шептал Дюрталь. Нет, как ни хотелось бы угодить дорогой госпоже Бавуаль, нет у меня никакого желания браться за это дело.

Если подумать хорошенько и если бы мне были не так противны поездки, если бы хватило духу отправиться в Голландию, я постарался бы восславить в теплой, благоговейной книжке блаженную Лидвину^{25}: ее из всех святых я более всего желал бы сделать известной, но чтобы хоть попытаться восстановить среду, в которой она жила, нужно поселиться в ее родном городе, в Схиедаме.

Даст Бог века, я, конечно, осуществлю этот план, но сейчас он еще не созрел; так что оставим это. А поскольку Жанна де Матель меня, напротив, нисколько не вдохновляет, пожалуй, лучше было бы заняться какой-нибудь другой инокиней, еще менее известной, прожившей жизнь в более тихом страдании, не столь непоседливой, более сосредоточенной и, во всяком случае, более пленительной.

Причем ведь биографию такой монахини нынче не узнаешь иначе, как из книжечки какого-нибудь анонима, бессвязной, написанной языком, пропахшим насквозь лампадным маслом и золой, так что никому никогда не по силам будет познакомиться с ней. Поэтому интересно так переписать ее, чтобы ее прочли.

И, перелистывая свои бумажки, он подумал о матери Ван Валькениссен, в монашестве Марии-Маргарите от Ангелов, основательницы кармелитского приората в Ойрсхоте, что в голландском Брабанте.

Эта инокиня родилась 26 мая 1605 года в Антверпене, во времена опустошавших Фландрию войн, в тот самый момент, когда город захватил Мориц Нассауский. Едва она научилась азбуке, родители поместили ее в пансион при доминиканском монастыре, находившемся неподалеку от Брюсселя. Отец ее умер, мать забрала девочку из обители и передоверила ее воспитание белым урсулинкам в Лувене, а там и сама преставилась; пятнадцати лет от роду Мария-Маргарита осталась сиротой.

Опекун перевел ее в новый монастырь, к кармелиткам в Малине, но распря испанцев и фламандцев приблизилась к тем местам, что орошает Диль, и девушку в очередной раз взяли из монастыря: отправили к канониссам в Нивеле.

В общем, все ее детство прошло в переездах из обители в обитель.

Ей нравилось жить в них, особенно у кармелиток; там она надевала власяницу и покорялась самому суровому образу жизни, какой только бывает. Но вот Мария-Маргарита выходит из строгого затвора и попадает в самую что ни на есть мирскую среду. Капитул канонисс, который должен был бы подготовить ее к пути мистики, оказался из числа учреждений гибридных, не белых и не черных — помесью обмирщенного монашества со светской набожностью. Члены капитула подбирались только из числа богатых и благородных дам, а настоятельница, назначавшаяся самим государем и носившая титул княгини Нивельской, жила двойственной, легкомысленно-церковной жизнью. Мало того, что эти полумонахини имели право выходить в город когда заблагорассудится: им дозволялось некоторое время проводить в кругу семьи и даже выходить замуж, получив разрешение настоятельницы.

По утрам те, кто желал остаться в аббатстве, надевали на время службы монашеское облачение; когда же духовные занятия заканчивались, они снимали монастырское платье, меняя его на бальные платья, корсеты и банты, модные фижмы и брыжи, и отправлялись в светские салоны или сами принимали гостей.

Бедная Мария терпеть не могла эту рассеянную жизнь, которая не давала ей оставаться наедине с Богом. Она глохла от женской болтовни, ей было стыдно рядиться в противные ей туалеты; она переодевалась прислугой и шла молиться подальше от гомона, в тихую церковь; наконец, она в Нивеле совсем затосковала, чуть не умерла от печали.

В это время в город приехал Бернар де Монгайар, аббат Орвальский из цистерцианского ордена. Мария бросилась к нему, умоляла спасти ее, и монах, просвещенный Духом Божиим, понял, что она создана быть искупительной жертвой, на которой возмещаются кощунства, совершаемые в храмах со Святыми Дарами; он утешил ее и благословил на вступление в кармелитский орден.

Она уехала в Антверпен, повстречалась там с матерью Анной от Святого Варфоломея, которая была святой; та, получив предуведомление об ее приезде от святой Терезы, приняла девушку в кармелитскую обитель, где была викарной приоршей.

Тогда начались диавольские обстояния. Вернувшись к опекуну в ожидании пострига, Мария-Маргарита внезапно свалилась в параличе, потеряв разом слух, зрение и речь. Однако ей удалось дать понять, чтобы и в этом состоянии ее перенесли в монастырь и оставили там полумертвую. В обители же она поверглась к стопам матери Анны, а та благословила ее и подняла на ноги исцеленную. Началось послушание.

Несмотря на хрупкое сложение, Мария-Маргарита соблюдала самые строгие посты, самые тяжкие бичевания, стягивала грудь веригами, унизанными шипами, питалась объедками, вынутыми изо рта на тарелку, пила воду, которой мыли посуду, зимой мерзла так, что ноги коченели.

Тело ее было одной сплошной раной, но душа сияла; она жила в Боге, Который осыпал ее милостями и ласково разговаривал с ней; срок послушания кончался, и прямо перед постригом Мария-Маргарита тяжело заболела. Стали сомневаться, постригать ли ее, но тут вновь явилась святая Тереза и велела приорше принять ее в орден.

Она облачилась в рясу, и на нее напало искушение отчаянием, смущавшее многих святых; затем последовало удручающее сухосердие, продолжавшееся три года, но она держалась стойко, претерпевала скорби мистического замещения, переносила самые мучительные, самые отвратительные недуги ради спасения других душ. Наконец Богу стало угодно прервать ее скорби; Он дал ей передышку, и этим затишьем воспользовался бес, чтобы явиться собственной персоной.