— Ваш муж слишком щедр, — сказал он. — Эти люди не будут благодарны. Они станут просить больше.

— Он радуется, Кадри-бей.

— Ваш муж — человек больших страстей. Я наблюдал, как он в один момент переходит от гнева к восторгу. — При этом выражение лица Кадри-бея, казалось, говорило Софии — такие люди опасны.

И действительно, знамение оказалось не напрасным. К концу дня турецкие рабочие нашли к северу от сгоревшего места маленькую комнату. София сразу заметила частично сохранившийся человеческий скелет.

— Генрих! — Но его можно было не звать, он уже был рядом и склонялся над костями.

— Великолепно, София. Ты заметила, как он расположен? — Казалось, скелет находился в сидячем положении, слегка наклонно по отношению к стене. — Я вижу, как сжаты колени. Да. Это паника. Ты обратила внимание на цвет костей? Человек был охвачен огнем и сгорел. По небольшому размеру черепа я полагаю, что кости принадлежат женщине, однако это должен подтвердить Лино. Какая история здесь кроется? Возможно, это одна из служанок Андромахи или одна из троянских жен. А что здесь? — В углу комнаты лежал серебряный сосуд около шести с половиной дюйма высотой. — Она защищала единственное, что у нее оставалось. Что делают эти женщины?

Турчанки, занятые уборкой мусора и земли, поставили на землю плетеные корзины и принялись причитать, ударяя себя в грудь и поднимая лица к небу.

— Это плач по умершему, Генрих.

— Ладно. От оплакивания нет вреда, пока оно не задерживает работу.

Но в этот день работы больше не велись. Турецкие рабочие отказались касаться скелета, пока он не пройдет обряд очищения. Оберманн сообщил Кадри-бею, что ради рабочих готов совершить собственный ритуал. Он предлагал окропить кости водой из источника, читая при этом Гомера, но турецкий наблюдатель счел идею нелепой.

— Тогда мы уберем кости сами, — сказал Оберманн.

— Их нужно предать земле, герр Оберманн. Пока они на виду у всех, это бесчестие.

— Какое мне дело до ваших представлений о чести, если мы получили такой подарок! Это первый скелет, который мы обнаружили!

— Я оскорблен тем, как вы разговариваете со мной, герр Оберманн.

— А я оскорблен тем, что вы не даете мне работать, Кадри-бей. Вы же наверняка понимаете, какое значение имеет это открытие для науки.

— Я не могу допустить этого.

Несколько минут они спорили под причитания женщин, и только вмешательство Софии позволило найти компромисс. Она предложила, чтобы мсье Лино изучил скелет там, где тот был найден, а Леонид подробно зарисовал его, после чего останки могут быть погребены на равнине.

— Ты оказываешь целебное действие, София. Ты приручаешь нас. — Оберманн вытирал лицо, повлажневшее от гнева.

— Ваша жена способна успокоить море, — сказал Лино.

— Заметь хорошенько, где похоронят скелет, — шепнул ей Оберманн, когда Кадри-бей отошел. — Мы сможем выкопать его.

Лино спустился в траншею в сопровождении турецкого рабочего и осторожно провел руками по черепу.

— Брахицефалический, — сказал он. — Несомненно, женский. — Казалось, Лино поглаживает череп. — Лицо довольно широкое, с низко размещенными глазницами и небольшим носом.

— Вы видите ее, Лино? — Оберманн заглянул в траншею.

— Да. Скошенный подбородок, широкий лоб, широкий затылок.

— Она была красива?

— Она и сейчас красива. — Лино осторожно держал череп в руках.

— Зарисуй эту красоту, Телемак. Пусть мир насладится ее видом.

Два дня спустя скелет, который Оберманн назвал Эвриклеей, был перенесен для погребения с холма Гиссарлык на равнину. Его положили в наскоро сколоченный кипарисовый гроб без крышки, кости были переложены с шерстяной узорной тесьмой, гирляндами цветов и свежими ветками, срезанными с деревьев по соседству. Пока телега катилась вниз по неровной дороге, женщины пели погребальную песнь. София и Генрих Оберманн шли впереди плакальщиц.

— Как удивительно, Генрих, хоронить кого-то, кто мертв так давно.

— Эвриклея не мертва, София. Она ждала. Она посланница. Я уверен, мы найдем другие останки. Знаешь, во время осады служанки Андромахи спрятали ее драгоценности в деревянную шкатулку. Это могла быть одна из служанок.

В этот вечер в деревне Чиплак должна была состояться погребальная трапеза. Они проехали туда от места погребения, которое Оберманн тщательно отметил в записной книжке. Когда они въезжали в деревню, жители ее зазвонили в маленькие колокольчики, висевшие на стенах их жилищ на счастье. Трапеза, состоявшая из жареной козлятины и баранины, происходила на воздухе, на площадке перед небольшой мечетью.

Уже смеркалось, когда Оберманн вышел в центр площадки и попросил деревенских жителей встать вокруг него. Он поставил на землю большой фонарь, вроде тех, что освещают ларьки на базаре в Чанаккале. Сам сел на табуретку напротив фонаря. Деревенские сели на корточки и, как он просил, образовали большой круг, в центре которого находился фонарь. Затем Оберманн стал читать наизусть начальные строфы "Илиады".

Слов никто не понимал, тем не менее, казалось, некоторые фразы были слушавшим знакомы. Когда речь шла о дикой смоковнице и шумных волнах морских, собравшиеся перешептывались. Их захватывал голос Оберманна, звучавший то громче, то тише, когда он рассказывал о роковом конце Трои. Когда Агамемнон стал горячо молиться Аполлону, на равнину внезапно упала ночь, и Южный Крест засиял далеко над горизонтом. Множество жуков, привлеченных светом фонаря, собралось там, ще сидел Оберманн, их задние лапки оставляли метки в пыли. Когда Оберманн стал рассказывать о горе Ахилла, на глазах у него выступили слезы.

После того, как Оберманн кончил декламировать, несколько крестьян встали и спели в его честь песню; это была "Песня героев", известная повсюду на равнине Троады, и он, вскинув руки, крикнул поющим: "Молодцы! Молодцы!".

София видела, что он был в восторге. Но она не могла разделить с ним победное чувство. Он все еще был отдельным от нее человеком, которого следовало наблюдать и изучать.

— Позвольте мне обнять жену, — сказал он по- английски. — Пойдем, София. Они должны видеть, как ты прекрасна. Вторая Елена. Понимаете? Елена.

Она неохотно вошла в круг света, и ее появление, казалось, вызвало к жизни звуки музыки.

Вперед вышли трое крестьян со скрипкой, альтом и контрабасом. Раздалась живая мелодия здешних мест, у скрипки было четыре струны, у альта три, а у контрабаса только две, но старенькие инструменты обладали мощным мелодичным звучанием. Оберманн увлек Софию и в свете фонаря начал танцевать с ней. По ходу танца музыканты перешли на ритм вальса, и Оберманн стал двигаться более торжественно.

— Я не танцевал вальс со дня свадьбы, — прошептал он. И туг же понял, что проговорился. В Афинах после брачной церемонии не было никакого вальса.

— Свадьбы? Какой свадьбы?

— Никакой. Ничего.

— Какой свадьбы, Генрих? — Она продолжала кружиться с ним на освещенной площадке.

— Я был тогда очень молод.

Он последовал за ней из светлого круга; празднество продолжалось, музыканты заиграли другую мелодию.

— Я собирался рассказать тебе, София. Я вдовец. Это было очень давно. Все осталось в прошлом.

— Кто она?

— Русская. Я познакомился с ней, когда работал в Санкт-Петербурге. Вскоре я понял, что она груба и злопамятна.

— А дети?

— Детей не было. — К ним приблизился Леонид, решив, что Софии стало плохо, но Оберманн нетерпеливо замахал руками, чтобы тот ушел. — Даю тебе слово.

— Как ее звали?

— Елена Лишкина. Я почти забыл ее имя.

— Когда-нибудь забудешь и мое. — София не удивилась тому, что у него была другая женщина. Но ее ужаснуло, что он ничего не сказал перед свадьбой. Нет, не ужаснуло. Стало стыдно за него. Она нечаянно обнаружила слабость там, где раньше видела только твердость и целеустремленность.

И рассердилась. — Разве ты не должен был сказать мне? Моим родителям? В моей стране мужчина, который был женат, и холостяк — совсем не одно и то же. А в чем причина? Тебе пришлось бы заплатить больше?