Сосняга, уверенный, что за часы, проведенные им в спячке, координаты яхты существенно не изменятся, «разглядывал веки с обратной стороны» при каждой представлявшейся тому возможности. Крабик между очередными киносъемками жанровых сценок поочередно сушил все имевшиеся на судне паруса. А Хоттабыч в тени большого грота — паруса площадью с малогабаритную квартиру — писал в толстой клеенчатой тетради свои воспоминания о службе на флоте и о войне, те самые мемуары, которые никак не удавались ему дома, в Ленинграде, хотя под боком там были и архивы, и музеи, и сослуживцы, и соратники.

Однажды Хоттабыч, оторвавшись от своей тетради, вдруг кивнул головой за корму, где далеко за горизонтом находились невидимые Британские острова, и нарушил сонливое молчание:

— Вон там, в Шотландии, в далекие времена пьянчуга Тэм О’Шентер, спасаясь от прекрасной юной ведьмы Нэнни, успел перескочить на своей кобыле через быстрый ручей. Разгневанная ведьма, не имевшая права преодолевать водные преграды, в последний момент схватила-таки кобылу за хвост и вырвала его начисто. Не заполучив кавалера, Нэнни навсегда осталась в рубашке, которую носила девочкой. С годами рубашка стала ей здорово мала, и ведьму прозвали Катти Сарк, то есть Короткая Рубашка. Эта легенда понравилась шотландским корабельным мастерам и морякам, и сто с лишним лет назад они назвали свой новейший тогда клипер прозвищем ведьмы и установили, как полагалось на парусных кораблях, на форштевне фигуру Нэнни — изваяние молодой женщины с откинутой в порывистом движении головой, со взором, устремленным вперед, коварно улыбающейся и сжимающей в левом кулаке конский хвост. Чайный клипер «Катти Сарк» оказался одним из лучших парусников всех времен: при водоизмещении две тысячи сто тонн он развивал скорость до семнадцати с половиной узлов! Едва родившись, клипер тотчас же стал легендой, только реальной. Нынче он стоит в одном из английских доков как историческая реликвия и предмет национальной гордости… А мы свое чудо, удивительное творение адмирала Макарова — первый в мире линейный ледокол, — продали за границу. На металлолом!

Хоттабыч от огорчения едва не сплюнул за борт, но вовремя сдержался. Захлопнув тетрадь, он уставился на воду, полностью отрешившись от окружающей обстановки и отдавшись грустным думам.

Не по себе стало и остальным членам экипажа яхты: все молчали, стараясь не глядеть друг на друга, будто была и их вина в том, как сородичи их поступили с «Ермаком»…

Глубоко вздохнув, Хоттабыч посмотрел на повисший вымпел, на понурые паруса и, оглянувшись по сторонам — не смотрит ли на него кто-нибудь из подчиненных, едва слышно посвистел и одновременно поскреб ногтем указательного пальца деревянную крышу рубки, вызывая, по древнему поверью моряков, ветер, необходимый для дальнейшего плавания. Когда он снова раскрыл свою толстую тетрадь и углубился в воспоминания, остальные члены экипажа яхты — и открыто, не смущаясь, и «подпольно», охваченные внутренней неловкостью, — с той же целью, что и их начальник, принялись царапать ногтями деревянные детали судна, находившиеся под рукой: кто мачту, кто палубу, кто обортовку кокпита, а кто и румпель. Но ветер, несмотря на отчаянные призывы моряков, так и не появился.

Тягостное ожидание хотя бы слабого движения воздуха нарушил Брандо, предложивший впервые за плавание:

— Ну что, может, сыграем в «козла»? Мастер, как вы на это смотрите?

Хоттабыч поднял кисть левой руки вертикально и покачал ею из стороны в сторону:

— Я, лично, предпочитаю бридж. Но не на корабле.

Вячек вскочил со сланей:

— Давайте лучше в морской бой! Или в крестики и нолики! Быстро, интеллектуально, интересно! Давайте, Роман Васильевич!

Скупо улыбнувшись, Сосняга отрицательно мотнул головой:

— Спасибо. Но мне больше нравятся нарды. А их, к сожалению, на яхте нет.

— Та. Раз так, значит, маленький плицтурнир в шахматы, — резюмировал Крабик. — Мошно с форой. И потсказками.

Через минуту Крабик и Сосняга сели на крыше рубки по разные стороны клетчатого поля боя. Расставляя фигурки, Сосняга спросил у Брандо, привалившегося, как всегда, спиной к мачте:

— Есть какие-нибудь надежды на ветерок? Что обещают синоптики?

— А вы разве не слушали?! — удивился радист. — Ах, да, я забыл, что вы, как всегда, изволили почивать. Тогда — специально для вас — последнее сообщение ветродуев.

Сморщив нос, Брандо начал монотонно гундосить:

— На ближайшие сутки ожидаются погодные условия, близкие к средней норме, хотя в отдельных районах возможны некоторые отклонения в обе стороны от незначительных до существенных. Воздух будет в общем-то прогреваться, но кое-где и охлаждаться. Причем прохладные дни и ночи обязательно сменятся теплыми, а теплые — прохладными. Наиболее вероятными в указанный период следует считать кратковременные и даже долговременные дожди, а кое-где и грозы с зарядами или без них. Не исключены в ряде мест ураганы или полные штили. Количество осадков при этом ожидается больше нормы, но может оказаться и меньше ее или даже близким к ней. Температура будет постоянной как днем, так и ночью, либо в первой половине срока, либо во второй, хотя не исключено, что данный процесс будет происходить весь срок. Возможны ветры как северных, так и южных или как западных, так и восточных четвертей от слабых до штормовых. Атмосферное давление останется устойчивым в пределах от восьмисот до тысячи шестисот гектапаскалей…

— Спасибо, — перебил Сосняга радиста. — Это нам известно и без твоего черного ящика… Ваш ход, Юхан Оттович. Прошу.

— Как и великий комбинатор из всемирно известного произведения Ильфа и Петрова, я рекомендовал бы вам, чиф, сыграть «е-два — е-четыре», — немедленно отреагировал Брандо. — Непревзойденное начало!.. Да, между прочим, слыхали, что у синоптиков сейчас, как и у летчиков, есть свой профессиональный гимн? Нет? Странно! А я полагал, что вы все его знаете: «Дивлюсь я на небо, тай думку гадаю…»

— Та. Говоришь много, — вмешался Крабик в словоизлияние радиста. — Словно женщина по телефону. Положи трупку, пожальста. И помолчи чуть-чуть.

— Слушаюсь и повинуюсь, чиф! Ваше слово для меня закон! А ветер все равно будет! Рано или поздно. Сильный или слабый. Но будет!

На третьи сутки после разлуки с «Дмитрием Пожарским» сонный «Меркурий» вдруг вздрогнул. Это Эол — бог ветров — сжалился над советскими яхтсменами-атеистами и послал им свое первое легкое дуновение, которое чуть ощутимо натянуло шкоты и едва заметно повлекло за собой уставшее от безделья суденышко. Берега Норвегии стали медленно удаляться.

Хоттабыч почти не покидал кокпит — этот довольно уютный «ящик» позади рубки, стараясь постоянно находиться рядом с вахтенным рулевым. Яхтенный капитан не вмешивался в действия рулевого, но всегда был готов к этому. Крабик, казалось, не замечал этого контроля и внешне на него не реагировал. Зато Соснягу подобное опекунство раздражало: он внутри кипел, как прямоточный котел высокого давления. Однако привыкший к военной дисциплине штурман сдерживал себя, изредка прикусывая нижнюю губу, молчал и с удвоенной четкостью управлял едва ползущим по морю судном. Обиженный тем, что адмирал, как ему казалось, все еще помнит и не может простить грубую ошибку, совершенную при первом повороте на лавировке в Финском заливе, Сосняга, человек и так довольно замкнутый, стал еще более молчаливым, делясь своими мыслями и чувствами лишь с ЗКШ — «Записной книжкой штурмана».

К вечеру первых суток более или менее приличного хода яхты небо стало заполняться низкими, на глазах плотнеющими облаками. Закат поразил всех членов экипажа судна своей необычностью: они, словно зрители театра, увидели из партера приподнятый фиолетово-розовый занавес, а за ним — в глубине сцены — лилово-серый задник.

— Быть погоде, — решил Хоттабыч.

И действительно, вскоре ветер начал быстро набирать силу, все заметнее ускоряя бег «Меркурия» и заставляя его раскланиваться с еще мало приметными волнами, обгонявшими судно.