Пингвин испуганно вздрогнул, решив, что старуха бредит, но, когда она заговорила спокойнее, до него постепенно дошел смысл ее слов.

– Когда ты вошел, Тадеуш, я почувствовала себя прежней, я вновь стала юной – той, которую ты любишь. И такое со мной часто бывает. Иногда забываешься чуть не на четверть часа. Особенно на улице. Идешь и не знаешь, какая ты на самом деле. Кажется, люди смотрят на тебя, любуясь юной красотой. А потом, конечно, когда мальчишки заорут вслед… – Она закрыла лицо руками.

– Ну вот еще, нашла о чем горевать! – утешал ее Флюгбайль. – Дети, Лизель, жестокие существа и не ведают, что творят. Не держи на них зла, и когда они увидят, что им тебя не пронять…

– Думаешь, я злюсь на них?.. Я никогда никого не поминала лихом. Даже Господа Бога. А уж ему-то теперь попенять может каждый… Нет, не в этом дело… Но всякий раз, когда тебя заставляют очухаться… Правда, Тадеуш, пробудиться от этого сладкого сна пострашнее, чем сгореть заживо.

Пингвин вновь огляделся, задумчиво наморщив лоб. «Если бы внести в этот бедлам немного домашнего уюта, возможно, она бы…»

Старуха будто угадала его мысли.

– Ты небось удивляешься, почему я живу в таком хлеву и не слежу за собой. Видит Бог, я уже пыталась навести здесь хоть какой-то порядок. Но мне кажется, я сошла бы с ума, если б мне это удалось. Стоило мне только начать и хотя бы передвинуть кресло, как меня охватывал ужас: все уже будет не так, как прежде… Что-то похожее случается, наверно, и с другими людьми, но они этого не понимают, ведь им не грозит мрак кромешный после упоения таким светом, какой знала я. Ты сочтешь это невероятным, но поверь на слово, Тадеуш, я чувствую даже какую-то отраду от того, что все вокруг, да и я сама, – в коросте грязи и запущенности. – Она помолчала, упершись взглядом в пол, и вдруг запальчиво добавила: – А почему бы человеку не торчать по уши в грязи, когда душа заточена в разлагающийся труп?!. И тогда здесь, – чуть слышно сказала она, – в этой куче дерьма я, даст бог, смогу когда-нибудь забыть… – Теперь она уже говорила скорее сама с собой. – Если бы не этот Зрцадло. – Лейб-медик навострил уши, вспомнив, что пришел сюда, в сущности, ради актера. – Да, если бы не Зрцадло! Мне кажется, это он во всем виноват… Я его выставлю… Если только… если только хватит сил.

Господин императорский лейб-медик громко кашлянул, чтобы привлечь внимание старухи.

– Скажи, Лизель, что это за тип? – поинтересовался Пингвин и уже без обиняков спросил: – Ведь он у тебя живет?

Она потерла рукой лоб.

– Зрцадло? С чего это ты вспомнил о нем?

– Ну, так… После того, что случилось вчера в доме Эльзенвангера… мне любопытен этот человек. Просто как врачу.

Богемская Лиза постепенно приходила в себя, и вдруг ее глаза округлились от ужаса, и она ухватилась за руку своего гостя.

– Знаешь, иногда мне кажется, он – дьявол. Умоляю тебя, Тадеуш, не думай о нем! Хотя нет. – Она истерически захохотала. – Все это чушь. Никакой это не дьявол. Он всего лишь сумасшедший. Ясное дело. Или… или актер. Или и то и другое.

Она изготовилась рассмеяться еще раз, но у нее лишь чуть дрогнули губы.

Лейб-медик видел, как ее бросило в странный озноб, как задрожали беззубые челюсти.

– Разумеется, он больной человек, – спокойно сказал Пингвин. – Но временами бывает в своем уме. Именно в такой момент я и хотел бы побеседовать с ним.

– Он всегда не в своем уме, – буркнула Богемская Лиза.

– Не ты ли сама вчера сказала, что он ходит по кабакам и дурачит людей?

– Да, представляется.

– Но для этого надо обладать ясным рассудком.

– Ему это не дано.

– Вот как… Гм… Но вчера он был в гриме! Неужели он, сам того не ведая, разукрасил себя? Или, может быть, кто-то его гримирует?

– Я.

– Ты? Для чего?

– Чтобы его принимали за артиста и он мог подзаработать. И чтобы его больше не сажали в каталажку.

Пингвин недоверчиво уставился на старуху. «Не может же этот Зрцадло быть ее сутенером, – размышлял он. Приступ сострадания окончательно миновал, и лейб-медик уже не чувствовал ничего, кроме отвращения к хозяйке и ее убежищу. – Вероятно, она живет на те гроши, что приносит лицедей. Ну конечно, так оно и есть».

Богемская Лиза тоже вдруг переменилась. Она извлекла из кармана кусок хлеба и принялась угрюмо жевать.

Господин императорский лейб-медик смущенно переминался с ноги на ногу. В нем закипала злость – угораздило же его притащиться в эту дыру.

– Если хочешь уйти, удерживать не стану, – пробурчала старуха, нарушив долгое тягостное молчание.

Императорский лейб-медик быстро схватил шляпу и, словно сбросив гору с плеч, подался к двери.

– И то правда, Лизель, время не ждет… Я… э-э… как-нибудь зайду тебя проведать.

Он машинально полез в карман за кошельком.

– Я же сказала тебе – в деньгах не нуждаюсь, – сердито напомнила хозяйка.

Он вытащил руку и уже на пороге попрощался:

– Ну что ж. Храни тебя Бог, Лизель!

– Бывай, Тад… Пингвин, бывай!

На улице лейб-медика ослепило яркое солнце, и он с искривленным от злости лицом поспешил к дрожкам, чтобы поскорее убраться с Нового Света и к обеду быть дома.

На тихий, обнесенный каменной стеной двор Далиборки – серой башни с гладоморней – легли косые тени старых лип, и предвечерний прохладный сумрак уже окутывал домик смотрителя, где жил ветеран Вондрейц со своей чахнувшей в подагре женой и приемным сыном Оттокаром, девятнадцатилетним студентом консерватории.

Старик сидел на скамейке, склонившись над горкой медных и никелевых монет, которые он разбирал и подсчитывал, – на подгнившей доске лежала его дневная выручка, то бишь чаевые, полученные от посетителей башни. Всякий раз, когда счет доходил до десяти, он наносил черту на песке своей деревянной ногой.

– Два гульдена восемьдесят семь крейцеров, – недовольный итогом, проворчал он, обращаясь к приемному сыну, который, прислонясь к дереву, старательно обрабатывал щеткой свои черные брюки, залоснившиеся в коленях до зеркального блеска. Затем старик, повернувшись к открытому окну, громко, по-военному доложил о выручке прикованной к постели жене. После этого он как-то обмяк, как бы окоченев с опущенной облысевшей головой в щучке – серой фельдфебельской фуражке, – подобно марионетке, у которой порвалась животворная нить; полуслепые глаза неподвижно смотрели на песок, усеянный липовым цветом, напоминавшим множество мертвых стрекоз.

Он не заметил – даже веки не вздрогнули, – как молодой человек взял со скамьи футляр со скрипкой, надел бархатный берет и направился к воротам, заштрихованным по казарменному образцу черными и желтыми полосами. Инвалид и ухом не повел, когда Оттокар попрощался с ним.

Студент двинулся было вниз, к Туншенскому переулку, на который выходил узкий торец мрачного дворца графини Заградки, но, сделав несколько шагов, остановился, словно одернутый какой-то мыслью. Он взглянул на свои старенькие карманные часы, резко развернулся и, не разбирая дороги, какими-то тропками вдоль Оленьего рва стал быстро подниматься к Новому Свету. Вскоре он без стука в дверь переступил порог лачуги Богемской Лизы…

Старуха была настолько погружена в воспоминания о своей юности, что долго не понимала, чего от нее хотят.

– Будущее? Что еще за будущее? – с отсутствующим видом бормотала она, улавливая лишь концы его фраз. – Нет никакого будущего!

Она недоуменно обводила взглядом всю его фигуру. Ее явно сбивал с толку подвязанный шнуром черный студенческий китель.

– А почему нет золотых галунов? Это же гофмаршал?! – вполголоса вопрошала она. – Ах, вон оно что! Пан Вондрейц-младший желает знать будущее. Так-так.

Только теперь до нее дошло, чего ради он пришел. И, уже не тратя слов понапрасну, она подошла к комоду, наклонилась и вытащила из-под него какую-то доску, обмазанную красноватым пластилином. Старуха положила ее на стол и протянула студенту деревянный грифель.