Безжалостная фурия войны повсюду оставила следы своих разбойных налетов.

Лейб-медик решил наудачу заглянуть в последнюю лачугу, из трубы которой длинным червяком вился сероватый дымок, исчезая в безоблачном майском небе. После долгого безответного стука в дверь Флюгбайль вздрогнул, увидев перед собой Богемскую Лизу. На коленях – деревянная плошка с хлебной похлебкой, на лице – выражение чуть ли не радостного удивления. Она сразу узнала выросшую на пороге фигуру.

– Привет тебе, Пингвин! Ты ли это?!

Убогая комната, служившая одновременно кухней, столовой и спальней, о чем свидетельствовали груды тряпья, клочья сена и скомканные газеты в углу, заросла грязью и паутиной. Стол, стулья, комод, миски и чашки стояли и валялись так, будто участвовали в какой-то оргии; божеский вид имела лишь сама хозяйка, которая даже лицом посветлела, обрадованная неожиданным визитом.

К продранным красноватым обоям присохли тронутые тлением лавровые венки с выцветшими голубыми лентами, на которых можно было прочитать самые лестные комплименты: «Великой чародейке искусства» и так далее, а рядом висела украшенная бантами мандолина.

С естественной непринужденностью великосветской дамы Богемская Лиза продолжала спокойно сидеть, однако удостоила гостя жеманной улыбкой и протянула ему руку. Залившись краской, господин лейб-медик пожал ее, но целовать воздержался.

Хозяйка великодушно не заметила этого упущения по части галантности и, дохлебывая свое варево, начала беседу учтивыми фразами о прекрасной погоде и о том, сколь приятно ей принимать у себя в лице его превосходительства своего доброго старого друга.

И вдруг, отбросив церемонии, перешла на приятельский, можно сказать, фамильярный тон:

– А ты, Пингвин, все такой же симпатяга, sakramensky chlap[2], – сказала она, сдобрив литературный немецкий толикой пражского жаргона. – Красавчик, хоть зашибись…

Похоже, на нее нахлынули воспоминания, и в ностальгической истоме она даже закрыла глаза. Императорский лейб-медик с напряжением ждал новых словесных перлов.

И действительно, сложив губы в трубочку, она хрипло заворковала:

– Ну где же ты! – и распростерла объятия.

Пингвин в ужасе попятился, не сводя с нее вылезших на лоб глаз.

Не обращая на него внимания, она кинулась к полке на стене, дрожащей рукой схватила какой-то портрет – один из стоявших там блеклых дагеротипов. Старуха поднесла его к губам и стала осыпать страстными поцелуями.

У господина лейб-медика перехватило дыхание. Он узнал свой собственный портрет, который подарил ей лет сорок тому назад.

Богемская Лиза осторожно, с трогательной нежностью вернула фотографию на место, затем стыдливо прихватила кончиками пальцев рваную юбку, задрала ее до колен и, точно вакханка, мотая лохматой нечесаной головой, начала выплясывать какой-то дикий гавот.

Флюгбайль застыл как в столбняке. Комната со всем ее скарбом поплыла перед глазами, закрутилась каруселью. «Dance macabre»[3], – мелькнуло у него в голове, и оба эти слова, обрастая завитушками, нарисовались в виде подписи под старинной гравюрой, которую он видел однажды в лавке антиквара.

Он не мог оторвать глаз от костлявых ног старухи в сползающих, позеленевших от времени черных чулках. С перепугу он хотел было броситься к двери, но не успел он осознать это решение, как оно отменилось само собой. Прошлое и настоящее, проникая друг в друга, затеяли какую-то магическую игру, совсем заморочив его, и он уже не мог понять: то ли сам он еще молод, а та, что пляшет перед ним, в мгновение ока состарилась и превратилась в беззубое страшилище с воспаленными дряблыми веками, то ли все это сон, потому что ни он, ни она никогда не были молоды.

Неужели эти плоские разбитые лапы с приросшими к ним прелыми лоскутьями вконец сношенных башмаков, эти окаменелые ступни, которыми старуха притопывала в ритме танца, были теми изящными, нежными ножками, что когда-то сводили его с ума?

«Она, поди, годами не снимала эти опорки, иначе бы от них совсем ничего не осталось. Так и спит в них, – рассеянно отметил он, но эту мысль тут же вытеснила другая, куда более мрачная: – Как страшно истлевать в незримом могильнике времени, когда ты еще жив».

– А помнишь, Тадеуш! – с чувством воскликнула Богемская Лиза и скрипучим голосом пропела:

И тут она как бы опамятовалась, упала в ветхое кресло и, скорчившись, будто от внезапной острой боли, закрыла руками лицо, по которому катились слезы.

Лейб-медик тоже пришел в себя и попытался даже встрепенуться, но снова пал духом, когда с неожиданной ясностью вспомнил, как всего лишь несколько часов назад в беспокойном сне с упоением обнимал юное цветущее тело – то самое, которое сейчас напоминало живую мумию, закутанную в лохмотья и содрогаемую рыданиями.

Он шевелил губами, собираясь что-то сказать, но так и не находил нужных слов.

– Лизель, – вымолвил он наконец, – тебе так плохо живется? – Он обвел взглядом комнату, и его особенно разжалобила деревянная плошка. – Лизель, э-э… могу я тебе как-то помочь?

«А ведь раньше на серебре едала, – подумал он, и его передернуло при виде целых залежей грязного хлама, – да… и спала на пуховых перинах…»

Старуха энергично замотала головой, не отрывая от лица ладоней. Флюгбайль слышал глухой стон, который она тщетно пыталась подавить.

С фотопортрета на полке смотрел он сам – косой луч, отраженный мутноватым зеркалом, осветил всю маленькую галерею: стройные, как на подбор, молодые кавалеры, он знал их всех, а с некоторыми видится и по сию пору; теперь это – чопорные седовласые князья и бароны. Неужели перед ним его собственный образ? Веселые, смеющиеся глаза, мундир с золотым позументом, треуголка под мышкой…

Как только он узнал себя, возникло искушение тайком унести фотографию, и он шагнул было к полке, но тут же устыдился своего намерения.

Плечи старухи все еще подрагивали от приглушенных рыданий, он смотрел на нее с высоты своего роста и проникся вдруг чувством искреннего, глубокого сострадания.

Грязные космы уже не внушали брезгливого ужаса, и он робко, словно боясь собственной дерзости, погладил старуху по голове.

Это как будто успокоило ее, и она постепенно затихла, точно убаюканное дитя.

– Лизель, – вновь заговорил он почти шепотом, – ты только не подумай… э-э… Я понимаю, тебе плохо. Но ты же знаешь… – он с трудом подыскивал слова, – сейчас война… И всем нам приходится голодать. – Он смущенно откашлялся, чувствуя, что врет, поскольку голод был для него сугубо теоретическим понятием, что ни день, ему «У Шнелля», помимо прочего, тайком совали под салфетку свежеиспеченную соленую соломку из первосортной муки. – Ну так вот… теперь я знаю, как тебе туго, но ты не отчаивайся, я… помогу тебе… Как же иначе?.. А война… Что война?.. Не сегодня завтра войне конец, – он старался придать своему голосу предельно бодрое звучание, – и ты сможешь опять зарабатывать… – Он осекся, вспомнив, чем она жила. Кроме того, о «работе» в данном случае говорить было более чем странно. – Да… зарабатывать по-прежнему, – вполголоса закончил он фразу, не найдя подходящего слова.

Она прильнула к его руке и молча поцеловала ее. Флюгбайль почувствовал, как ладонь увлажнилась слезами. «Ну полно тебе, оставь», – вертелось у него на языке, но он, не вымолвив ни слова, растерянно огляделся по сторонам, будто из опасения обнаружить свидетелей этой сцены.

Какое-то время оба молчали. Потом она что-то забормотала, но он почти ничего не понял.

– Я-а-а-а благодар… – сквозь рыдания произнесла наконец старуха, – я благодарна тебе, Пинг… тебе, Тадеуш. Только ради бога, никаких денег, – торопливо продолжала она, словно упреждая его новые великодушные порывы, – я ни в чем не нуждаюсь. – Она резко выпрямилась и повернулась к стене, чтобы он не видел искаженного гримасой страдания лица, но еще крепче, почти судорожно сжала его руку. – У меня все хорошо… Я так счастлива, что ты… не погнушался мною… Нет, правда… у меня все хорошо… Знаешь, до чего страшно вспоминать былое. – Ее снова душили рыдания, и она коснулась рукой горла, будто желая облегчить дыхание. – Но уж совсем беда, если не можешь состариться.