– Этот человек, – она указала на Зрцадло, который застыл перед портретом дамы с пепельными волосами, чаровницы эпохи рококо, – час назад вломился сюда. Кто сей? Чего ему надо? Он живет у вас, я слыхала? Что с ним? Он сумасшедший? Или напил… – Графиня откусила конец слова. Стоило только вспомнить то, чему она была свидетельницей несколько минут назад, как ей снова стало не по себе. – Или… или… его лихорадит? Не болен ли он? – смягчила графиня резкость вопроса.

Богемская Лиза пожала плечами и медленно повернулась лицом к строгой дознавательнице. Взгляд воспаленных, без единой ресницы глаз, устремленный куда-то в пространство, словно перед ней было пустое место, а не фигура старой аристократки, стал настолько высокомерен и презрителен, что графиня, вопреки своей натуре, покраснела.

– Он упал со стены в парке, – поспешил вмешаться императорский лейб-медик. – Мы уже подумали, он зашибся насмерть, и потому послали за вами. Кто он такой и чем занимается, – Пингвин выжимал из себя поток слов, опасаясь дальнейшего обострения ситуации, – не суть важно. По всей видимости, этот господин – лунатик… Вы ведь знаете, что сие означает?.. Я сразу подумал, что знаете… Да… Вот… И в ночное время за ним надо бы присматривать, чтобы не убился… Не окажете ли вы любезность проводить его домой? Лакей или Божена, если пожелаете, помогут вам… Вот… Да… Не правда ли, барон? Надеюсь, вы позволите?

– Еще бы. Только бы он убрался, – заскулил Эльзенвангер. – Да поскорее! О Господи!

– Я знаю только, что его зовут Зрцадло, и, по всей вероятности, он актер, – спокойно сказала Богемская Лиза. – Ночами он бродит по кабакам и дурачит публику… Да и знает ли он сам, кем себя считать, – женщина пожала плечами, – одному Богу известно… У меня хватает такта не интересоваться делами моих постояльцев. – Пан Зрцадло, нам пора! Пойдемте! Вы же видите, здесь все-таки не трактир.

Она подошла к лунатику и взяла его за руку.

Зрцадло покорно двинулся к двери. Черты покойного барона Богумила были окончательно стерты с его лица. Он как бы вырос и подтянулся. Походка обрела уверенность и упругость. Постепенно он становился самим собой, хотя по-прежнему не замечал окружающих, словно был наглухо закрыт для внешнего мира, как при погружении в гипнотический сон.

Но и надменная гримаса египетского царя тоже бесследно исчезла. Маски слетели, остался только актер. Но какой актер! Он тоже был маской, личиной из плоти и крови, в любой момент готовой к новым, неожиданным метаморфозам, – маской, которую облюбовала бы смерть, пожелай она затесаться в толпу живых людей. «Вот лик существа, – подумал императорский лейб-медик, вновь охваченный смутной тревогой при мысли о том, что где-то уже видел этого человека, – существа, которое способно быть сегодня одним, а завтра совершенно другим, иным в глазах не только всех прочих, но и самого себя, – не подверженный тлению труп и в то же время сгусток пронизывающих мир психических токов; он не только наречен зеркалом, но и, возможно, является таковым».

Богемская Лиза выпроводила лунатика за порог, но императорский лейб-медик улучил момент шепнуть ей:

– Ступай, Лизинка, завтра я тебя навещу… Никому ни слова о том, что здесь было. Мне надо кое-что разузнать про этого Зрцадло.

Он еще немного постоял в дверях, прислушиваясь к звукам, доносившимся с лестницы, вернее, к ожидаемому разговору, который, однако, свелся к увещеваниям старой женщины:

– Пойдем, пойдем, Зрцадло. Ты же видишь, здесь не трактир!..

Между тем господа уже перешли в соседнюю комнату, сели за ломберный стол и ждали только лейб-медика.

По бледным от волнения лицам своих друзей он понял, что на самом деле им не до карточной игры и они лишь исполняют волю властной старухи, усадившей их за стол для привычного вечернего развлечения, так, будто не случилось ровным счетом ничего.

«Нынче будет не вист, а сплошная морока», – отметил про себя лейб-медик, ничем не выдавая, однако, своих сомнений, и, с видом клюющей птицы отвесив поклон, сел напротив графини, которая с нервной дрожью в руках сдавала карты.

Испокон веков Флюгбайли, то есть «Летающие топоры», подвизавшиеся императорскими лейб-медиками, подобно дамокловым мечам нависали над всеми венценосными головами правителей Богемии, готовые в мгновение ока обрушиться на своих жертв при малейших признаках недуга, – таков был приговор дворянского общества Градчан, и правота его как бы подтверждалась тем обстоятельством, что с кончиной вдовствующей императрицы Марии-Анны был обречен на угасание и род Флюгбайлей в лице его последнего отпрыска – старого холостяка Тадеуша по прозвищу Пингвин.

Ход его холостяцкой жизни, по которому можно было сверять часы, претерпел досадный сбой из-за ночного происшествия с лунатиком Зрцадло.

Сонмище пестрых видений заполонило его дремлющий ум, и среди них вспыхивали даже чувственные образы первой молодости, овеянной, конечно, и чарами Богемской Лизы, красивой и обольстительной в ту далекую пору.

Дразнящий причудливый морок фантазий, венчавшихся престранным ощущением, будто он держит в руке альпеншток, заставил его наконец проснуться в неподобающе ранний час.

Каждый год 1 июня, ни раньше ни позже, господин императорский лейб-медик вояжировал в Карлсбад на воды, предпочитая дрожки железной дороге, поскольку считал ее еврейским промыслом.

Когда Карличек – так звали солового одра, коему доверялось тащить экипаж, – повинуясь настойчивым понуканиям кучера в красном камзоле, дотягивал до пражского предместья Голлешовице, что в пяти километрах от центра, всякий раз делалась первая остановка для ночлега, чтобы на следующий день продолжить трехнедельное путешествие и потихоньку-полегоньку, по лошадиному хотению все-таки добраться до Карлсбада, где Карличек мог вволю набивать брюхо овсом, пока не обретал вид розоватой колбасы на тонких ножках, в то время как господин лейб-медик укреплял здоровье пешими прогулками.

Появление на отрывном календаре над изголовьем кровати долгожданной даты 1 мая всегда служило сигналом к началу сборов, но на сей раз господин лейб-медик даже не взглянул на календарь, остановив время на отметке 30 апреля с жутковатым напоминанием: Вальпургиева ночь. Он направился к письменному столу, раскрыл огромный фолиант в переплете из свиной кожи, с латунными уголками, в котором с прадедовских времен Флюгбайли мужеска пола делали дневниковые записи, и начал просматривать свои юношеские откровения, пытаясь установить, не встречал ли он прежде, а если так, то где и когда, этого самого Зрцадло – будь он неладен. Предположение, что они уже виделись, не давало лейб-медику покоя.

Дневник он начал вести в двадцать пять лет, в день кончины отца, и каждое утро неукоснительно поверял бумаге свои мысли и впечатления, по примеру достопамятных предков снабжая каждую запись порядковым номером. Теперь он поставил цифры 16117.

Поскольку в молодые годы он не мог знать, что проживет весь век холостяком и не обзаведется семейством, все, что касалось любовных увлечений, он – также по образцу предшественников – обозначал мудреной тайнописью, понятной только самому автору, дабы никто и никогда не сунул нос в эту сокровенную сферу.

Таких «затемнений» в дневнике было совсем немного, раз в триста меньше, чем отчетов о съеденных в трактире «У Шнелля» гуляшах, что тщательно фиксировалось в хронике текущих событий.

Несмотря на то что в дневник добросовестно вносились записи даже о самых незначительных вещах, никакого упоминания о лунатике Зрцадло лейб-медику обнаружить не удалось, и в конце концов он разочарованно захлопнул фолиант.

Но еще во время чтения его царапнуло неприятное чувство: пробегая глазами некоторые записи, он впервые за свою земную жизнь ненароком узрел ее унылое, в сущности, беспросветное однообразие. И это он, готовый гордиться своей размеренной и наперед просчитанной жизнью, в чем с ним едва ли могли соперничать даже представители рафинированного градчанского общества. Сама кровь в его жилах – пусть и не голубая, а бюргерская – противилась всякой спешке и плебейской тяге к прогрессу. И вдруг на тебе! Под еще свежим впечатлением ночи в замке барона он почувствовал в себе некие поползновения, для которых и благородных слов не подберешь, – что-то вроде жажды приключений, недовольства рутиной или любопытства, толкающих к познанию необъяснимых вещей.