Не сомневался он лишь в том, что стоит перед ней, выпрямившись во весь рост, а она обвивает руками его бедра. Он чувствует, как смерть высасывает кровь из его жил, как волосы встают дыбом, как мурашки бегут по коже и дрожат колени. Оттокар уже утратил способность мыслить, временами ему чудилось, что он валится на спину, а потом как бы просыпался в тот момент, когда ей этого хотелось, и слышал песню, которая как будто слагалась из звуков его струн, а затем уже выпевалась и ею, рождалась в ее душе, и в этой песне слышались любострастие, отвращение и ужас одновременно.

В полуобморочном состоянии он покорно внимал тому, что говорили звуки, видел череду проплывавших образов, смакуемых Поликсеной и раздувающих жар ее похоти. Он чувствовал, как ее мысли вторгаются в его мозг, видел их как живые эпизоды, а потом запечатленными в ломаных буквах на каменной плите. Это были строки старинной хроники о возникновении картины «Образ пронзенного», выбитые в Малой часовне на Градчанах как напоминание о страшной кончине одного властолюбца, дерзнувшего посягнуть на корону Богемии.

«И был среди посаженных на кол рыцарь по имени Борживой Хлавек. Кол пронзил его вкось и вышел возле подмышки, голова же осталась невредимой. С прободенной плотью несчастный молился с усердием великим до самого вечера, и ночью кол разломился надвое ближе к седалищу. И встал пронзенный на ноги, и с обломком кола в теле покинул место казни, и дошел до Градчан, где улегся на кучу навоза. Поднявшись поутру, он вошел в некий дом у церкви Св. Бенедикта, и просил призвать к нему священника какой-либо из церквей Града, и при нем с благоговением великим исповедался пред Господом нашим в грехах своих, предуведомив, что без исповеди и святого причащения, как установлено единым чином христианской церкви, умереть не может, ибо, веруя в священную силу обряда, дал обет вседневно возносить во славу Господа „Аве Мария“ и краткую молитву, и молитвой сей и заступничеством Богоматери обережен был, а посему не может принять смерть, не вкусив Даров Святых.

И сказал ему священник: „Сын мой возлюбленный, дай услышать мне молитву твою“. И рыцарь возгласил: „Молю тебя, Господи, не откажи мне в заступничестве святой Варвары-великомученицы, дабы успел я перед кончиной вкусить Даров Святых и, огражденный от всех врагов, видимых и невидимых, и от злых сил хранимый, удостоился жизни вечной благоволением Спасителя нашего Иисуса Христа. Аминь“.

И даровал ему священник последнее причастие, и опочил он в тот же день и погребен был близ церкви Св. Бенедикта, оплаканный множеством горожан».

Поликсена ушла. Серая башня мертвым оком взирала на мерцающие звезды. Но в ее каменной груди все же билось крошечное человеческое сердце, билось во всю силу, ибо давало обет: не зная ни сна, ни отдыха, пусть даже ценой мук, которые в тысячу раз страшнее тех, что претерпел пронзенный рыцарь, но только не поддавшись смерти до срока, принести своей возлюбленной высший из даров, какие могут быть завоеваны по воле человека.

Всю неделю господина императорского лейб-медика корежило от злости на самого себя.

Визит к Богемской Лизе надолго отравил ему настроение, и что самое скверное, оказалось – он не сумел изгладить из памяти былую любовь к ней.

Он винил во всем теплый, не в меру игривый майский ветерок, который в этом году сильнее, чем обычно, щекотал нервы своими ароматами, и каждое утро лейб-медик напрасно бороздил взглядом ясное небо в надежде увидеть хоть облачко, обещающее притушить тлеющий уголек старческой страсти.

«Или это гуляш „У Шнелля“ был переперчен?» – размышлял он на сон грядущий, но, вопреки обыкновению, не мог уснуть, более того, ему не раз приходилось зажигать свечу, чтобы получше рассмотреть занавеску, которая при полной луне строила ему всевозможные канальские гримасы.

Дабы покончить с неприятными мыслями, он принял оригинальное решение – выписать какую-нибудь газету, но это лишь усугубило душевную смуту: стоило ему заинтересоваться первыми строками газетной статьи, как буквы вдруг исчезали и возникал длиннющий пробел, на котором ничего прочесть не удавалось, даже когда старик, помимо очков, надевал еще и пенсне.

Вначале он, холодея от ужаса, объяснял этот огорчительный феномен аномалией зрения, причина коей могла корениться в зарождающемся заболевании соответствующих участков мозга, и терзался страхами до тех пор, пока экономка, побожившись, не заверила его, что и она не видит в тех же самых местах никаких буковок, из чего он после долгих раздумий сделал вывод о бдительном вмешательстве цензуры, которая стоит на страже интересов читателя, избавляя его от недостоверной информации.

Тем не менее эти белые пятна посреди пахнущего карболкой печатного текста постоянно грозили ему подвохом, поскольку, убедив себя в том, что он заглядывает в газету лишь для того, чтобы выбросить из головы Богемскую Лизу, всякий раз перелистывая страницы, он боялся вновь наткнуться на пустое место и вместо трескучих трелей передовой статьи обнаружить – как свидетельство краха своих душевно-профилактических усилий – отвратительную ухмылку Богемской Лизы.

К своему телескопу он, можно сказать, и дорогу забыл. Как только в памяти всплывала осклабившаяся во весь объектив старуха, у него волосы вставали дыбом. Но если он все же решался приложить глаз к линзе в подтверждение собственной смелости, то этому предшествовал жалобный скрежет его безупречно белых вставных зубов.

Целый день все его мысли вертелись вокруг того случая с артистом Зрцадло. Однако поползновения наведаться к нему в Новый Свет он по зрелом размышлении пресекал.

Однажды, сидя «У Шнелля» вместе с фон Ширндингом, который терзал зубами свиное ухо с хреном, лейб-медик завел разговор о лунатике и узнал немало нового. С той самой ночи Константина Эльзенвангера как подменили, он живет затворником, дрожит от страха при мысли, что невидимый документ, который сомнамбул сунул в выдвижной ящик, действительно существует, а стало быть, барон лишается наследства злокозненными стараниями покойного брата Богумила.

– А что тут такого? – добавил фон Ширндинг, через силу отрываясь от свиного уха. – Если и впрямь происходят невероятные вещи и под влиянием луны человек теряет лицо, почему мертвые не могут лишать наследства живущих? Барон правильно сделал, что не заглянул в ящик, уж лучше быть глупым, чем несчастным.

Если Флюгбайль и согласился с этим суждением, то лишь из вежливости. На самом деле ему не давал покоя выдвижной ящик собственного мозга, где хранилось «дело Зрцадло» и где он не прочь был при случае порыться.

«Как-нибудь ночью надо бы заглянуть в „Зеленую лягушку“, возможно, повстречаю там этого типа, – решил лейб-медик, когда ему вновь пришло на ум происшествие в доме барона. – Лиза… куда денешься от проклятой ведьмы… сказывала, что он шляется по кабакам».

В тот же вечер, собравшись было отойти ко сну, лейб-медик внезапно передумал и вознамерился осуществить свой замысел. Он подтянул помочи, вновь облачился, как подобает для выхода в город, и, придав лицу строгое выражение (чтобы шапочные знакомые, которых он мог встретить даже в столь поздний час, не заподозрили его в легкомыслии), направился вниз, на площадь Мальтийцев, где в окружении почтенных особняков и монастырей исправно служила Бахусу «Зеленая лягушка».

С самого начала войны ни он, ни его приятели не посещали сего заведения, однако срединный зал оставался пустым и был зарезервирован для господ, словно хозяин – старик в золотых очках и с благожелательно-серьезным лицом нотариуса, неутомимо пекущегося о капиталах своих клиентов, – не осмеливался изменить давней благородной традиции.

– Что прикажете, ваше превосходительство? – спросил «нотариус», лучась потеплевшим взором серых глаз, когда императорский лейб-медик взгромоздился на стул. – Не угодно ли бутылочку «Мельника», красного, коллекционного, год тысяча девятьсот четырнадцатый?