Часы шли, а сюрпризы тетушки Варвары не кончались.

Время от времени она исчезала на пару минут, чтобы затем появиться с очередной тарелкой или подносом в руках. Когда она возвращалась к столу, священник безнадежно разводил руками:

– Ах, мадемуазель… Ах, мадемуазель… Что же вы не сказали, я бы оставил место для этого блюда, – причитал он.

Однако, слегка принюхавшись и разглядев содержимое тарелки, словно красивую картину, он опять вдохновлялся.

Тетушка Варвара под предлогом званого вечера накрепко заперла входные двери и окна, чтобы толпа, собравшаяся у порога, не могла проникнуть внутрь. Тем не менее несколько детей, привлеченных запахом еды, перепрыгнули через забор запущенного соседского сада и стали смотреть на нас из-за ограды. Я давно заметил это, но ничего не говорил, опасаясь, что тетушка Варвара поднимет шум.

Я часто видел на улице маленького мальчика по имени Сими. Он был сиротой, питался отбросами, подобно уличным собакам, и ночевал в лачужке около церкви, крохотной, как конура.

От девушек я узнал, что люди квартала до прошлого года помогали Сими и пускали его спать в свои дворы. Но после того, как мальчик начал подворовывать, его стали остерегаться. Теперь в него кидали камнями и палками, завидев у открытой двери.

В ту ночь среди детей на задворках сада был и Сими. Но, в отличие от своих товарищей, он не довольствовался дырой в доске, через которую можно было смотреть. Припав лицом к земле, он прополз под забором и просунул голову внутрь. Теперь пыльный пучок его растрепанных волос торчал из куста дикого цикория.

Каким-то образом тетушка Варвара все же заметила детей и, схватив кочергу, накинулась на них. Остальные быстро сбежали, но бедный Сими не смог уберечь свою голову и заверещал, как крыса, которой прищемило нос мышеловкой.

Я вскочил с места, намереваясь во что бы то ни стало впустить ребенка внутрь и накормить где-нибудь в уголке. Но было уже поздно: тетушка Варвара щедро угостила несчастного Сими кочергой, и он с воплями убежал.

В общем, вечер удался на славу. Вот только когда подали кофе, священник Хрисантос-эфенди начал клевать носом. То и дело глаза его закрывались, и он уносился в мир возвышенно-духовных видений, улыбаясь во сне долме и сладостям, которые приготовила тетушка Варвара.

Лефтер-эфенди тоже вел себя странно. Он не спал, а наоборот, таращил глаза, сидя очень прямо и неподвижно. Только его грудь порой поднималась с таким звуком, словно он плакал. Что касается каймакама, он собрал девушек вокруг себя и, судя по всему, заигрывал с ними (пусть это будет на его совести!). Я еще не достиг того возраста, когда знаешь, как взрослый мужчина перешучивается со знакомыми барышнями, не выходя при этом за рамки приличия. Поэтому я счел шутки каймакама чисто отеческими и ничего плохого не подумал.

Да, прием прошел очень весело. Если бы в последний момент Лефтер-эфенди не упал в обморок и не перепугал нас, веселья, наверное, было бы еще больше.

Через неделю был Праздник огня[32]. Мусульмане и евреи из разных уголков городка тоже пришли посмотреть, поэтому в церковном квартале людей собралось больше, чем обычно.

С наступлением темноты на площади и в переулках вспыхнули вязанки терновых ветвей. Не только дети и молодежь, но даже старики прыгали через костер, порой сталкиваясь и падая. Отовсюду доносились крики, смех и песни.

Большая церковная дверь, обычно закрытая, была широко распахнута. Колокол звонил не умолкая, а старейшины квартала в праздничных одеждах группами входили внутрь.

Стематула поймала меня у двери дома:

– Кемаль-бей, вы не пойдете? В церкви очень многолюдно, будет весело… – сказала она.

Никаких других дел у меня не было, поэтому я надел пиджак и пошел следом за Стематулой.

Рина не показывалась уже несколько дней. Судя по тем слухам, которые до меня доносились, мать снова выпорола ее и посадила под домашний арест. Вполне вероятно, этой ночью ее бы простили в честь праздника и отпустили в церковь. Я был бы счастлив возможности уединиться с Риной где-нибудь в уголке церковного двора, порадоваться ее освобождению и увидеть тень смущения в ее глазах.

У входа продавались свечи. Я купил две самых дорогих, одну протянул Стематуле и направился к церкви.

Но она удержала меня, схватив за руку:

– Еще не началось, – сказала она, – не хотите ли немного прогуляться по саду?

Небольшой садик, меньше монастырского двора по соседству, утопал в листве деревьев. Его окружали высокие стены, поэтому раньше я и не подозревал, что он существует.

Девушек десять увлеченно прыгали через огонь, многие из них были мне незнакомы. Я боялся сделать что-то не так, рассердить священников, поэтому остановился и уже было собрался повернуть назад. Но тут девушки насильно потащили меня за собой и вынудили пару раз перепрыгнуть через огонь.

Одна из них, как и я, казалась здесь чужой и выглядела слегка смущенной. Она стояла поодаль, опершись на ствол большого дерева, словно любыми силами хотела остаться лишь зрителем на этом празднике. Ее лицо было скрыто в тени ветвей.

Но, как назло, остальные девушки все время докучали ей. Они подходили с таким видом, как будто хотели пригласить ее на танец, брали за руку и звали прыгать через огонь, соревнуясь друг с другом за это право.

Она каждый раз колебалась, но никому не отказывала, а затем, приостановившись перед костром, прыгала испуганно и неумело.

Удивительно, но девушки не подшучивали над ее неопытностью, не было слышно бесстыдного смеха, который сопровождал неудачу любой другой барышни. Они смеялись, как младший смеется в присутствии старшего, как слуга смеется перед лицом господина, в их голосах и манерах присутствовала вежливость льстецов.

Скорее всего, она была дочерью какого-нибудь богатого горожанина, греческого купца.

Я хотел узнать что-нибудь о Рине и, когда появилась возможность, подозвал к себе Еленицу. На мой вопрос, кто эта девушка, она ответила, широко раскрыв глаза:

– Приехала из Греции, ее отец очень большой человек… понимаете?

– Понимаю… Значит, она здесь гостья…

– Да… Так…

Я привык, что в церковном квартале ко мне обращаются с такой обходительностью, словно я наследник престола. Присутствие дочери «очень большого человека» на празднике оттеснило меня на второй план и слегка задело мое самолюбие.

Странно, что девушки не знакомили нас, двух важных представителей высшего общества. Видя их бездействие, я решил проявить инициативу сам.

Сейчас я не могу вспомнить, с какими словами обратился к ней. О своем статусе я тогда не подумал. Она ответила по-гречески, нерешительно, что так несвойственно высокомерным барышням.

Почему-то я не предполагал, что девушка может не знать турецкого языка. Положение было незавидным: я не мог уйти, потупив взор, так и не поговорив с ней – это было бы оскорбительно для меня. К счастью, на помощь подоспела Стематула, которая выступила в роли переводчика.

Но беседа наша не заладилась, и после нескольких избитых фраз я был вынужден откланяться.

Второй раз я увидел эту аристократку в церкви. Она бросила всех своих подруг и стояла в уголке одна, наблюдая за богослужением с тем же отстраненным видом, с каким ранее смотрела на игры возле огня.

С трудом пробираясь сквозь толпу, я медленно обошел всю церковь. Рины не было. Будь она здесь, ее остроносое личико мелькнуло бы где-то. Более того, я не сомневался, что она стала бы искать меня и наверняка нашла бы. По всей вероятности, она сильно провинилась, раз мать не выпустила ее из заточения даже в честь праздника. А вдруг ее поймали, когда она гуляла с незнакомым мужчиной в Турунчлуке или где-то еще? Если верить Стематуле, от этой девушки можно было ожидать чего угодно.

Я наступил на ногу какой-то пожилой даме, а когда просил прощения, невольно глянул в толпу и увидел, что незнакомка смотрит на меня из дальнего угла церкви.