Селим-бей улыбнулся:

– Ну это само собой…

– То есть ты хочешь сказать, что я пришел сюда, чтобы напиться? Селим-бей, так и поссориться недолго… Послушай, сынок! В твоем возрасте пить совершенно непозволительно, но мужчины вроде нас, умудренные годами, могут иногда пропустить по стаканчику. Кемаль-бей, у вас есть отец?

– Есть, господин…

– Он пьет?

– Иногда, как и вы.

– Ну тогда вы не станете стыдить меня, как этот Селим-бей. Человек не может считать постыдным то, что делает его отец.

Саид принес стаканы, и врач Селим, который, казалось, только что осуждал каймакама, не стал отказываться.

– Да ты куришь!

– Курю, господин.

– Жаль, не стоило привыкать…

По правде говоря, я не привык к сигаретам. С момента отъезда из Стамбула я выкурил всего три-четыре пачки, и сейчас от дыма у меня першило в горле. Но с этим приходилось мириться. Ведь как без сигареты показать, что я – политический преступник, гроза большого государства, а не юнец, у которого еще молоко на губах не обсохло?

Мы сидели, глядя на развалюху с покосившейся печной трубой, разрушенными стенами и на дорогу перед ней.

Хотя улица в этот час была совершенно пуста, каймакам, наливая себе стакан ракы[10], пригибался к полу. Селим-бей каждый раз сердился:

– На воре и шапка горит, – говорил он.

Каймакам глубоко вздыхал:

– Здесь не только стены имеют уши, здесь у ночи есть глаза, – оправдывался он. – Со всех сторон плетут интриги да сеют смуту. Если увидят, что я выпил стаканчик, завтра будут болтать: «Каймакама несли домой на руках, как мешок»… Будь я тут один, я бы и глазом не моргнул, но сейчас все иначе: «В развалинах дома родное семейство мое»[11].

Впрочем, после третьего стакана каймакам уже не задумывался о своем семействе, а как раз наоборот, изводил его колкими, язвительными фразами.

Когда же у него вырвалось слово, которое негоже говорить при детях, каймакам сказал:

– Кемаль-бей, сынок, ты уже взрослый мужчина, если не по возрасту, то по статусу… Так что я не стану понапрасну лицемерить…

Выпив последний стакан, каймакам пришел в необычайное возбуждение. Хотя было прохладно и сыро, он расстегнул ворот и, подняв голову к звездам, начал читать какие-то непонятные стихи со странным ритмом. Затем со слезами на глазах он повернулся ко мне и, ударяя себя кулаком в грудь, произнес:

– Ах, сынок, каков же этот твой тезка… Он был подобен неземному существу, которое, гуляя по Млечному Пути, случайно соскользнуло в наш мир. И не спрашивай, кто он такой… я все равно не скажу… К тому же, как каймакам, я не имею права произносить его имени, сынок, Кемаль Мурат-бей… Я буду часто читать тебе его стихи. Но имени не скажу ни при каких условиях…

Я улыбнулся:

– Наверное, вы говорите о Намыке Кемале?

Собственно, я знал это.

Каймакам испугался и прямо-таки накинулся на меня с упреками:

– Что за слова? Как у тебя язык поворачивается?.. Чтобы я больше такого не слышал…

Страх каймакама был неподдельным. У него вдруг испортилось настроение, и стихов он больше не читал.

Мне же не казалось, что мысль, подобно злому духу, становится опасной лишь тогда, когда обретает словесную оболочку. Я был не в том возрасте.

Стояла такая тишина, что в паузах между фразами мы слышали, как потрескивает лампа в подвесном фонаре, как капает вода с тряпок, развешанных на веревке для просушки.

Доктор верно отметил: дворик походил на свалку. В одном углу виднелось нагромождение газовых баллонов и пустых бутылок. Вокруг валялась разбросанная овощная кожура, которая выпала из помойного ведра, с шумом и грохотом опрокинутого кошками. Грязная вода жирно поблескивала среди обломков камней. Я смотрел на все это и чувствовал, как невидимая рука сжимает мне сердце. Но каймакаму своей болтовней вновь удалось развеселить меня.

Он вдруг спросил:

– Как у вашей семьи с деньгами?

– Неплохо, господин, – ответил я.

– Я вот почему спрашиваю, вам ведь понадобятся деньги, чтобы жить здесь. У вас они есть?

– Полагаю, что да, господин.

– Что значит «полагаю»?

– У меня есть деньги, но я не знаю сколько. Отец дал мне небольшой кошелек, когда мы расставались.

Я достал из заднего кармана тщательно затянутый мешочек. Узлы на нем набухли от воды, когда я упал в реку Чине, и теперь никак не поддавались: пришлось развязывать их зубами.

– Вы до сих пор не открывали его?

– У меня были и другие деньги.

– И даже не полюбопытствовали?

– Отец предупредил меня: «Спрячь хорошенько… в пути не открывай, а то украдут!»

Каймакам засмеялся:

– Странный ребенок… даже не посмотрел… ну и ну!.. Если уж ты до сих пор терпел, то не стоит и сейчас открывать.

– Давайте откроем и пересчитаем… Посмотрим, хватит ли мне.

– Хватит, здесь достаточно… А если не хватит, всегда найдется решение. Впрочем, посмотри, если хочешь…

Любопытство каймакама было гораздо сильнее моего. Пока я боролся с узлами, он сильно переживал и его маленькие глазки блестели, как у куницы.

Я высыпал монеты из кошелька сначала в ладонь, а затем на стол, и принялся считать их.

Отец был уверен, что деньги – главная угроза подрастающих детей, и поэтому всегда ограничивал меня в средствах. Но в этот раз он расщедрился: на столе лежали шестнадцать османских золотых.

Каймакам покраснел и, с трудом переводя дыхание, произнес:

– Сынок, это не просто деньги, ты богат как Крез!

– Если мне потребуется, отец пришлет еще…

– Вот это отец! Всем бы такого… Только ты лучше пересчитай еще раз да спрячь, чтобы никто не увидел… И не приведи тебе бог сболтнуть кому-нибудь об этих деньгах… Ты ведь неопытный юноша!

Он волновался так, как будто на нас смотрели сотни глаз, со страхом вглядывался в темноту и повторял: «Собери их».

Особенно тревожные взгляды каймакам бросал в сторону лавки. Пока я собирал золото, он несколько раз подошел к двери и, приподнимаясь на цыпочках, заглянул в окно.

Этот круглый как шар человек питал слабость к двум вещам: рыбе и деньгам.

За те два года, которые я провел в Миласе, он дважды оказывался на волосок от гибели из-за своих страстей. Однажды летом он отравился испорченной рыбой и его на носилках отнесли в больницу. По словам докторов, каймакам спасся лишь чудом. Я сам был тому свидетелем и помню, как он лежал совершенно голый на железной больничной кровати, сложив маленькие пухлые ручки на толстом волосатом животе. Его лицо все покрылось пятнами и кровоподтеками, и за многие дни он не произнес ни единого слова.

Что касается денег, связанная с ними беда оказалась пострашнее.

В первые же дни Конституционной революции[12] народ обвинил каймакама во взяточничестве.

Вместе с евреем-ростовщиком его посадили в телегу для мусора, надели обоим на головы венки из гнилых помидоров и под грохот газовых баллонов торжественно выгнали из города. Зрелище было ужасное.

Позже многие сочли меру слишком жестокой, а кое-кто даже поговаривал, что каймакама оклеветали. Я так и не узнал правды. Однако вполне допускаю, что он все же брал деньги, так как был не в силах устоять перед блеском золота, которое само шло к нему в руки. Должно быть, при этом он имел вид понурый и растерянный и, как и в ту ночь, тревожно озирался.

Спотыкаясь и наступая в лужи, мы шли по извилистым узким улочкам, которые то поднимались в гору, то уходили вниз.

Хотя, кроме полуразрушенных и темных домов, ничего разглядеть не удавалось, каймакам то и дело останавливался и давал разъяснения:

– Это квартал Хаджи Ильяса… Не смотрите на внешний вид домов: каждый из владельцев по натуре своей напоминает грязный мешок, и все как один – местные богачи… и так далее…