Мулла Ульмас-куккуз слышал об истории этого рода, поскольку в Чите, на улице Назара Широких сидел на вольном поселении с сыном некоего Муллы Обида-кори из этого самого Эски-Мооката, чья мать приходилась, оказывается тётей почтенному Саиду Алихону, а на этапе в Соликамске Ульмас разминулся с его братом Салихоном-Торой, ставшим миллионером при Советской власти.
Узнав о величии своего рода, бедная девушка, считавшая, что кроме отца-электрика да матери-уборщицы у ней никого нет, загорелась желанием, во что бы то ни стало съездить в Эски-Моокат, а Мулла Ульмас-куккуз через некие правозащитные организации, где уже крупным чином служил Пит Шелли Мэй — да, да, — тот самый Пинхас Шаломай, взялся устраивать им бесплатно туристическую визу в обмен на обещание заехать непременно к Оппок-ойим на какой-то там станции Гилас, дабы передать какие-то очень важные для Оппок-ойим бумаги, завоеванные или вывезенные Муллой Ульмасом-куккузом в его беспортовых скитаниях. Ну и конечно молодые пообещали завезти письма и приглашения обильным родственникам Шелли Мэя.
Мулла Ульмас-куккуз не только добился почти невозможной в то время визы для молодой пары, но и выписал через те же правозащитные организации, где хлопотал Пит, план железной дороги прямо от Гиласа и до Горчакова — ближайшего к Эски-Моокату станционного города. И вот молодые тронулись в дальний заокеанский путь.
В аэропорту их встретила Оппок-ойим и КГБ. Правда, местный КГБшник Осман Бесфамильный, каждый месяц менявший у Оппок-ойим свой паспорт, дабы никто не узнал его настоящего имени, был настолько зависим от Оппок-ойим, что все в Гиласе считали Османа её официальным телохранителем, а потому она представила его просто жестом: «А вот — этот!»
Надо сказать, что Осман Бесфамильный страшно волновался перед встречей замаскированных шпионов Родины и за ночь до их прилёта составил, согласился и утвердил сорокасемистраничный план их оперативной разработки под кодовым названием «Грачи прилетели», в который входили всевозможнейшие мероприятия: засады, подслушивания, выходы на связь с пьяницей Кун-охуном и шалавой Веркой-давалкой, а в конце концов арест вражеской агентуры с поличным и обмен их на кок-терекском мосту, ну скажем, на нашего разведчика Муллу Ульмаса или в конце концов, на внеочередное воинское звание младшего лейтенанта Османа Бесфамильного.
Но оставим пока подслушивающего, записывающего, потеющего на вечном посту тайного фронта Османа, и последуем в дом Оппок-ойим, где был устроен грандиозный пир по случаю весточки от её несчастного мужа — первого местного диссидента и предателя Родины Муллы Ульмаса-куккуза. Пионеры, снявшие к вечеру галстуки, разносили гостям чай, Таджи-Мурад и особенно Наби-однорук — напротив, надевшие галстуки впервые в своей жизни по случаю торжества и согласно требования Оппок-ойим, руководили рассадкой всё прибывающих и прибывающих гостей.
Племянник Шаломая — последний артист среди бухарских евреев и последний бухарский еврей среди артистов — положив письмо от дяди в карман вместе с другим, более важным конвертом от хозяйки, уже вовсю рыдал над своим злосчастьем посредством узбекских народно-классических песен, Мефодий-юрпак зашёл сюда бескодексно напиться. Тимурхан — отдохнуть от своей бесконечной любви, Ортик-аршин-малалан сидел важный, как будто показывал свой лучший припрятанный фильм, Мусаев искал повсюду электрика, дабы тот погасил свет над лозунгом: «Хуш келибсиз!», начальник погрузки ресторанов армянин Зурабян по пошлой кличке «Сутрапьян», разгружал разноформенные бутылки армянского коньяка, выписанные специально из Еревана, люли Ибодулло-махсум, напротив, собирал опустошённые под столами, не раздавая при этом никому свистулек.
Оппок-ойим, как истая хозяйка, управляла всем происходящим из-за ширмы: Темир-йулу — коньяку, Толибу-мяснику — водки, но в чайнике, хотя, подлец, не заслужил и пиалки, Кун-охуну — «Чашмы» — всё равно будет валяться под столом, Акмолину и вовсе можно было бы солярки, да ведь гость, дайте чаю с сахаром…
И за всем этим столпотворением совсем забыли о заокеанских гостях, в честь которых всё это, казалось бы и затеяно. Те отсидели положенное время в отведённой им комнатке, отсидели, что называется, до мурашиков в ногах, и тогда Музайана предложила Вамеку бен-Хасану выйти во двор, посмотреть, что там так шумит. Они вышли во двор и там были застигнуты этим небывалым пиршеством. Племянник Шаломая Илиас вопил от души:
Хуш улким ёрдин катъ айлабон тарки диёр этса,
жахон кезмак ила бекайдликни ихтиёр этса…
Блажен тот, кто, порвав связь с любимой, покинет и родину,
тот, кто изберет скитания по свету, как свою неприкаянность.
и под хоровые вопли всех станционных мужиков, тонюсенькая туркменка Олма, завезённая из Хорезма, томно водила задом и судорожно вздрагивала плечами в кругу. Молодые стояли в сторонке, когда облив королевского потомка чаем, в круг протолкнулся то ли Таджи-Мурад, то ли Наби, матеря по ходу Вамека-бен-Хасана:
— Ха, туйга кеган экансан, чой ташимийсанми, кутокдек гуддайиб турмасдан![65]
Благородный араб не понял слов, но смышлённая Музайана подхватила суженного под руку и отвела в тень под дерево. В это время самое почётное слово — для зачтения самого письма от Муллы Ульмаса-куккуза предоставили лучшему чтецу всей республики — Кабиру Мавсумову, которого Оппок-ойим забронировала ещё месяц назад в конкуренции с колхозом-миллионером, а выиграла, потому, что платила наличными, тогда как колхоз — по перечислению. К сожалению, письмо было написано старой письменностью, поэтому в круг вышел, ковыляя своими кривыми ножками и Гаранг-домулла, который стал читать текст без микрофона, а диктор уже торжественно декламировал вслед за ним на весь Гилас послание диссидента и предателя Родины.
Мир Вам!
И затем: да будет это известно Оппое-ойим, что ходит под непостоянным небосводом. Я к Вам пишу, чего же боле, сие послание от вечного друга о том, как твои дела? Как растут твои дети? Что с твоим базаром? Засим возжелал я удостовериться как твой прибыток? Этот самый братан Толипа-вонючки зарился на твоё место, выкусил ли он? Изложение моего состояния таково: у меня всё в порядке! Бляха-муха, соскучился по тебе… Вернулся бы что ли этот Шалопай… кхе…кхе… Шаломай с Ташкент, сердце бы лишилось на мгновение своей истомы. Здесь, хоть убей, ни одной узбечки! Однако солнце моей преданности всё так же светло, ведь ты знаешь сама. И на этом тернистом пути пусть жизнь моя изойдёт, но верность будет навечно сиять на её вершинах. Черкани и ты пару строк.
Искренне твой муж Ульмас.
— Пай-пай-пай-бай! Бай-бай-бай! — качали головами, плача над столами в опустошённые пиалки гости. — Какие слова, а! Какие слова!
Сам Кабир Мавсумов сморкался в платочек, чтобы сложив его опять, засунуть в нагрудный карман пиджака под почётный знак «Заслуженный артист республики». Гаранг-домулла перешёл сходу к длинной молитве за здоровье писавших, читавших и слушавших, считая, что если артистам дают «под тюбетейки» сотнями, то уж по-такому случаю, он обеспечит себе всю старость и даже съездит в Мекку.
Тем же временем пьяный вдрызг Кун-охун, не успевший, валяясь под столом, оценить танцовщицу Олму, плёлся помочиться в тени под деревом, и вдруг, застав там Музайану, стал приставать к ней со своей десяткой, припрятанной от Джибладжибон-бону, приняв ту за танцовщицу, а её кавалера — за племянника Шаломая. Этого благородный араб не вытерпел, и ему не оставалось ничего, как стукнуть единоверца. Тот мертвецки упал спать под деревом. Но за всем этим наблюдал неусыпный Осман Бесфамильный, который аж вскрикнул:
— Аха! Наших бьют! — и тогда Музайана инстинктивно-генетически схватила араба и ринулась в ночь. Осман пустился в погоню…
