При всем том внимании, которое я тогда получала, у меня появился опыт отношений между мужчиной и женщиной. Очень рано, начиная с первого класса, у меня были пылкие поклонники. Писали мне записки, давали 25-пенсовые монеты. Один мальчик бросал камни в наш дом из-за того, что я не ходила с ним постоянно. Мать другого мальчика сказала моей, что поначалу безумное увлечение сына мною ее забавляло, но на самом деле у него это зашло слишком далеко — он сам не свой. Этот мальчик приготовил восхитительную открытку ко дню Святого Валентина, полную любви и тоски. Я долго расхаживала с этой открыткой, засунув за пояс под белье.

У моего кузена-подростка был друг, пригласивший меня посидеть в его машине на переднем сиденье. Он говорил «Моя детка» и с вожделением наблюдал, как я бегала, играя с детьми, пока взрослые готовили мясо на костре во дворе. Я притворялась, что не замечаю его, что мне интересно играть с шариком на веревочке. Да, правильно. Меня никто не интересовал, все мое внимание было сосредоточено на сидевшем за столом Фредди.

Как-то ночью после ванны мы с Евой вышли через черный ход и голые сели на ступеньки. Мы смеялись, просто корчились от смеха, даже стукнулись лбами. Мало того, что мы вышли голые, мы еще начали кричать мальчику старше нас, жившему рядом. Ева выкрикивала его имя, а я зажимала рот рукой. Потом мы менялись ролями. Кричала я, а она меня сдерживала. Соседи ничего так и не слышали, зато услышала старшая сестра. Она побежала и рассказала матери. По дороге в дом нас нашлепали и отправили в постель, шмыгающих носом и обвиняющих друг друга. Мы лежали тихо и слушали, как внизу мать начала рассказывать папе. «Мы погибли, погибли, погибли», — шептала Ева. Наша комната была прямо над родительской. Мы расслышали свои имена в потоке речи и ждали услышать шаги. Голос матери затих, и отец рассмеялся: «Иисус Христос, там же сорок пять градусов».

Обычно я слушала музыку по средневолновому приемнику и это сильно меня взбудораживало. «Как тебя зовут? Кто твой папа? Что ты знаешь о сексе?» — спрашивал ведущий у девочки. Слово «секс» похоже на звук цимбал, грохочущий, но отдаленный.

Я не могла дождаться, когда мне исполнится шестнадцать. Это число мне казалось магическим. Когда мне исполнится шестнадцать, за мной будут заезжать мальчики в спортивных куртках, в машинах с откидным верхом.

Вскоре у многих девочек начала расти грудь, и это было первым признаком того, что я перестала быть царицей бала. Я замечала у них вздутия под футболкой и знала, что мои дела плохи. Мои собственные соски оставались все такими же маленькими, без признаков перемен, как десятицентовая монета. Даже у некоторых ребят они были больше. За то время популярности, когда была девочкой, за которой бегают, я успела стать тщеславной и резкой. «Мечта токаря», — говорили мне теперь, потому что моя грудь была, что называется, «плоская как доска». Был мальчик, я его окрестила «Толстяк-мечта-пирата-отвислая-грудь». Я так назвала его на автобусной остановке, в пятом классе, и кличка прилипла к нему. А теперь он отплатил мне более оригинально, даже сказала бы, изящно: «Две росинки на гладильной доске». В восьмом классе наша учительница затеяла с нами игру в слова: она давала описание, а мы должны были угадать слово. Соревновались между собой два класса. Она говорит: «Плоская с трех сторон…». Тут он вскочил и сказал: «Рита».

Представьте, что размер растущего пениса у мальчика становится немедленно известен всем. Они показывают их друг другу, запершись в комнате, косятся на соседей по писсуару, это мне известно. Но предположим, каждая девочка в школе знает, что у такого-то маленький пенис и сопровождает это шутовскими кличками и смешными каламбурами: «Маленькая штучка», «Мечта обезьяны». Тогда они превращаются в толпу убийц.

Ну-у-у, юность. Кожа испортилась, черты лица изменились. Оказалось, что у меня отцовский нос, глубоко посаженные глаза, скошенный подбородок. Я уже не была красавицей. Знаю, знаю, что если я и не совсем Квазимодо, то где-то близко. Жизнь меня уже не радовала, как радовала раньше. Был потерян авторитет, источник силы и власти. Мальчики могли пригласить меня с собой, а могли и забыть. Один студент, хорошо настроенный ко мне, по крайней мере не безразлично, признался, что у него было достаточно злопамятных и взбалмошных красоток, и он рад, что теперь рядом такая девушка, как я. Как-то вечером мы смотрели по телевизору повторение шоу Эда Силливана. Показывали «Битлз». Мой приятель посмотрел на Ринго Стара, с огромным носом, тупого, бившего в барабан, и сказал: «Эй, Рита, он похож на тебя!»

Не только мальчики, но и девочки стали ко мне безразличны. Они не смотрели на меня с обожанием, как раньше, не соперничали из-за дружбы со мной. Мое высокомерие больше не казалось привлекательным. По-настоящему красив тот, кто красиво поступает. А красивые девочки словно тираны. Могут вести себя, как захотят, но люди все равно стремятся дружить с ними. А заносчивое поведение и некрасивое лицо делают девочку совсем непопулярной.

Так какая же мораль следует из этой истории? Оставайся красивой, и тебе ничего не будет страшно в жизни? Нет, нет и нет! Нужно вернуться к тому детскому сну о джунглях, когда надеяться можно было только на себя, а помощи ждать неоткуда. К девочке-китаянке, которая не станет сумасшедшей, даже имея такого сумасшедшего отца. К Мерисол, которая говорит: «Рита, ты учишь меня плавать, так я уже плавать научилась». Все беды с красоты только начинаются.

Я никогда не называла клиентам своего настоящего имени, называлась Дарлин — именем, которое придумала на танцах. Белые парни никогда не слышали имени Луз. Когда я говорила «Луз», они смеялись: по-английски это похоже на «свободная», ха-ха-ха, очень смешно!

Иногда мне хотелось, чтобы меня посадили. Когда начинались неприятности, я думала: если бы меня посадили, все разом и кончилось. Здесь неплохо, поверьте мне. Окружная тюрьма в Пассиаке, ну ладно, это отдельный разговор. Но здесь не так плохо.

Меня вырастила бабушка. Я жила у нее с рождения. Я сильно ее люблю до сих пор. Не держу зла, но от нее пришлось уйти. Вот так: не ее вина, и не моя вина. Она была слишком строгой, не давала мне делать ничего, что я хотела. У меня есть сестра, на три года старше. Идалия красивая и спокойная, хорошо учится в колледже. Ну, а я — я плохая с самого рождения. Если спросить бабушку, она так и скажет.

У нас с Идалией разные отцы. Моя мать была замужем за отцом Идалии. Он водил автобус, но с деньгами было туго, и мать сбежала с моим отцом, торговцем наркотиками, мистером Сликом. Последнее, что я о нем слышала: он заболел и какая-то леди ухаживала за ним в Нью-Йорке. Отец у меня маленький и тощий. Бабушка, глядя на меня, говорит, что я на него очень похожа.

Мать. В то время она немножко загуляла. Она очень сильно обидела бабушку. Бабушка решила, что мы с Идалией не должны быть похожи на мать. Даже не помню, чтобы она называла имя матери. Говорила, что у нее нет дочери, только внучки. Мне хотелось подкрашивать глаза, носить высокие каблуки, а бабушка не разрешала. Дома у нас было очень тихо, скучно. У нее везде были картинки с Иисусом и Марией. Она любит Марию, как будто это ее дочка. Эти картинки кажутся днем грустными, а ночью от них страшно. Бабушка таскала меня с собой в церковь и так сильно сжимала мне руку, чтобы я не вырывалась, что рука немела.

Может показаться, что я всегда была несчастная. Окружающие ко мне относились плохо. Да если бы кто-нибудь и сказал, как надо себя вести и что делать, я бы назло сделала наоборот.

Первый раз я переспала в двенадцать лет. Этот мальчик, Вильфредо, жил внизу. Он был красивый. Правда. Семнадцать лет, черные волосы, с кольцом в ухе, зубы белые-белые. Он сначала вообще не хотел иметь со мной дела, потому что я маленькая. Говорил, чтобы я отстала от него, обращался как с ребенком. А я все равно около него крутилась, и очень скоро он начал приставать. Бабушка засекла нас на крыше, избила меня, а матери Вильфреда сказала, что позвонит в полицию, если он попробует ко мне подойти. Тут же Вил уходит в армию. Когда он приехал в отпуск, разговаривал со мной, как с паршивой девчонкой.