— Живее, Рита! — крикнул муж снизу. Дверь закрылась с таким грохотом, что Кевин и Мерисол высунулись из машины. Значит, пора. Я взяла рюкзак и на секунду задержалась перед зеркалом, чтобы перекинуться с собой словечком. «Только держись», — сказала я как можно громче.

Через три дня все закончится.

Я хотела верить, что так и будет.

В машине меня охватил такой страх, что не вздохнуть. Во рту — привкус железа, будто горло схватили ржавыми ножницами. Кевин и Мерисол, прибитые молчанием отца, сидели сзади, как тени. В зеркальце я видела — Кевин прислонился головой к окну. Красивый мальчик, с прямым носом и крепким подбородком, как у Алекса, с материнскими темными волосами и оливковой кожей. Я представила, как наши глаза встречаются, как с заговорщицкой улыбкой Кевин вручает мне конфету… Бесполезно. Сейчас я кажусь Кевину грубой и неуравновешенной.

Мерисол отстегнула ремень безопасности. Она такая маленькая для своих семи лет, что с легкостью проскользнула между передними сиденьями и положила голову отцу на плечо. Она теребила отца за ухо, потом стала поглаживать его щеку. У меня чесались руки оттолкнуть ее и самой прислониться к плечу Алекса. Малышка Мерисол. Вспоминаю себя — и эти последние недели. Они не были легкими для нас обеих. У нее прозрачные пустые глаза и спутанные на затылке волосы.

Мне кажется, Алекс ведет машину осторожнее, чем всегда. Он ни разу не превысил скорость, смущенно включает сигнал поворота — как подросток на экзамене по вождению. Обычно Алекса не волнуют все эти мигалки, если нет крутых поворотов и не везет пассажира. Сегодня решил, видно, что в семье хватит и одного преступления.

Мы съехали вниз по склону крутого холма. Я вдруг почувствовала противоестественность происходящего. Мне приказано появиться в этом месте, в этот день — и я подчиняюсь. Когда все мои инстинкты, все мое нутро кричит — «нет!»

Мы на месте. Мы. На. Месте. Бергенская окружная тюрьма — прямо посреди оживленной улицы. Я ожидала увидеть пустую дорогу, длинную и в ухабах, так что зубы стучат при езде от страшной тряски. Здание, квадратное и приземистое, выглядит безжалостно казенным. По обе стороны дорожки, ведущей ко входу, — цветы.

Я поцеловала Алекса, прежде чем выйти из машины. Утром он не побрился, так что щетина наверняка придала поцелую незабываемую остроту. Мне хотелось, чтобы он подошел, крепко обнял меня и сказал, глядя в глаза, что любит. Он осмотрел меня, как случайную попутчицу, которую высаживают у светофора, взял большим и указательным пальцем за подбородок и поцеловал в лоб. В лоб! Мне нужно было удрать, как только машина остановилась. В ту же секунду.

Часы, бумажник, обручальное кольцо и ключи от дома забрали, положили в конверт из манильской бумаги. Запечатали, проштамповали и бросили в кучу таких же конвертов.

В маленькой комнатке, похожей на душевую кабину, охранница осмотрела меня раздетую. «Повернись спиной и наклонись», — сказала она, а потом засунула обтянутый латексом палец мне вовнутрь. Я подумала про себя, что это не страшнее моих ежегодных гинекологических осмотров. Другая охранница вытащила все до мелочи из рюкзака, перетрясла и побросала назад. Я почувствовала запах духов. Охранница тоже почувствовала и сказала: «Этого здесь иметь не положено».

Когда меня вели через открытые площадки и длинные коридоры, появилось странное беспокойство. Я уже достаточно много увидела, чтобы понять особенности тюрьмы. Стертые цементные ступеньки, стены с выцветшей и осыпающейся краской. Нестерпимое зловоние от кислого сигаретного дыма, плохой кухни и немытых тел — пахло даже гениталиями.

Все, кого я видела, казались развалинами плохие парики, короткие штаны, подергивающиеся веки.

Моя камера была маленькой и мрачной: три блочных стены, железная решетка, цементный пол, две койки, крошечная раковина и унитаз. В конце концов, я здесь недосягаема. Всякий, кто захочет попасть сюда, должен сначала отпереть дверь. Барри говорил, что я, возможно, буду не одна в камере, но пока не было видно признаков чьего-либо присутствия. Хорошо бы остаться одной. Три дня в одиночестве — не так уж и плохо… А как, в самом деле, я буду использовать унитаз по назначению, если перед камерой то и дело прогуливаются надзиратели и заключенные? Может, здесь эти дела делают ночью? Тогда я могу подождать, я могу… У меня защипало глаза и появились слезы.

Что со мной? Я на дне? Обычно говорят, что такой-то такой-то сел в тюрьму. Я тоже? Сесть в тюрьму — вот как это называется! Я открыла рюкзак, начала рыться в поисках зубной щетки, а когда нашла ее, то раздумала чистить зубы. Мимо проходил такой угрюмый заключенный, что я решила не привлекать к себе внимания.

Та же самая надзирательница, которая привела меня, вставила ключ в замок, толкнула дверь и сказала: «Проходи».

Вошла женщина лет пятидесяти.

Моя соседка по камере, черт возьми.

Она была нарядно одета, в темно-синих слаксах и белом хлопчатобумажном пуловере. Светлые волосы уложены и побрызганы лаком.

— Привет, сказала она. — Я миссис Тайлер.

Миссис Тайлер? В тюрьме? Может, это не моя сокамерница, а представительница общественной организации или просто энтузиастка? Она протянула мне руку с таким видом, будто она президент какого-нибудь богатого женского клуба, а я будущий член его.

Надзирательница искоса посмотрела на нас:

— Завтрак в половине двенадцатого, леди, — сказала она и заперла за собой дверь.

Миссис Тайлер поставила красную холщовую сумку на свободную койку, села рядом с ней и, увидев мой рюкзак, спросила:

— Вы сегодня тоже первый день?

— Да. Я только что приехала.

— Как долго вы собираетесь… на сколько вас приговорили?

— На три дня. Я выйду утром в понедельник.

— Я тоже. — Миссис Тайлер слегка улыбнулась.

Я кивнула ей, расстегнула рюкзак и достала книгу. Я взяла с собой только одну книгу — «Грозовой перевал» — в надежде, что она поможет мне забыться. Когда мне было двенадцать лет, я прочитала ее за один день. Тогда я была одна в родительском доме. Прежде чем положить ее в рюкзак, я оторвала обложку, чтобы не нервировать заключенных. Мне подумалось, что их будет раздражать белая девушка, читающая серьезную книгу.

Миссис Тайлер встала. Было похоже, что она собирается гулять по камере, хотя это было невозможно на таком маленьком пятачке. Она повернулась так, что ее легко было рассмотреть — щеки, предплечья, зад. Ее одежда выглядела дорогой, но унылой — изыск евнуха из магазина женской моды «Братья Брукс». Ее лицо было красиво — ярко-голубые глаза, точеный маленький нос. Розовая кожа прекрасно сохранилась. Она, должно быть, редко бывала на солнце. Миссис Тайлер обхватила один из прутьев решетки, потом разжала пальцы, взглянула нет ли на них грязи. Она заметила мой взгляд и замерла.

— Где вы живете, Рита? — спросила она.

— Здесь. В Мейвуде. А всю жизнь провела в Нью-Джерси.

— Я тоже. А выросла в Атлантик-Сити. Сейчас я живу в Сиддл-Ривер.

Сиддл-Ривер? Там живут Ричард Никсон, Алан Альда… Женщины из Сиддл-Ривер не попадают в тюрьму. Но женщины из Мейвуда, вообще-то, тоже, однако я — здесь.

Я умирала от любопытства, за что она в тюрьме, но не знала, как спросить, чтобы не выглядеть персонажем «тюремных» фильмов сороковых. Может, она оказалась пьяной за рулем, как я? А вдруг они селят в одну камеру осужденных за одинаковые преступления? На пьяницу, правда, она не похожа. Нет красных прожилок. Голос ровный и спокойный. Она не кажется слегка помешанной или злобной, как большинство пьяниц.

Казалось, что матрацы набиты сырым песком. Мне это напоминало лежбище, на котором я спала два года. Когда Алекс остался у меня впервые, он толкался и ворочался всю ночь, а утром с трудом мог разогнуться. В ту же ночь он заказал по телефону «Бьютирест». Это настоящий мужчина, который знает дело. Это настоящий мужчина!

Прошлой ночью Алекс не появлялся почти до двух. Когда я услышала, как поворачивается ключ во входной двери, я выскочила из постели и замерла перед лестницей. Он прошел сразу на кухню, взял телефон, набрал номер и начал тихо говорить. Я не разобрала слов, но почувствовала трепет в голосе.