Джон пришел после полуночи. Я вручила ему письмо. Он мельком взглянул на него, снял галстук и присел на край кровати. «Кэрол — хорошая девочка», — сказал он. Она пришла к нему на работу около года назад. В тот день, когда я получила письмо, она уволилась и сказала Джону, что написала мне и обратится в полицию, если он когда-нибудь снова потревожит ее. «Если хочешь, чтобы я сейчас же ушел из дома, я уйду», — закончил он.

Я проплакала три дня. От мысли, что Джон пытается соблазнить другую женщину, у меня возникало ощущение, будто в животе разливается кровь. Я сходила с ума, представляла те ночные звонки по телефону: он звонил, когда дети и я уже спали. Меня бесила Кэрол. Она такая невинная? Она, должно быть, сама завлекала его: ходила на работу в коротких юбках и свитерах с глубоким вырезом, склонялась над его столом так, чтобы все было видно. А когда он повел себя, как любой мужчина на его месте, она расплакалась. Я перечитала письмо и поняла: Кэрол Элиасон — просто девочка, оказавшаяся на грязной секретарской работе с противным боссом.

Глубоко внутри у меня возникли серьезные сомнения. Есть какие-то несовпадения, считала я, если он увлекся другой и начал ее преследовать. Только получилось так, что он выставил себя дураком. Он был мужчиной средних лет, с брюшком, помешанный на своем горе после смерти матери, ухаживающий за девушкой намного моложе его, самодовольно разгуливающий в новой одежде, говорящий гадости, чтобы запугать девушку, если она вздумает ему отказать.

Я вела счет преступлениям, совершенным каждым из нас за многие годы. Должна заметить, что во многом пришлось отдать должное Джону. Он не всегда, может быть, вел себя героически, но всегда был рядом. Я вспомнила день, когда мы принесли Джона-младшего из больницы. Вспомнила, как мы стояли рядом с детской кроваткой, и Джон обнимал меня вместе с нашим первым ребенком. Я спрашивала себя, смогу ли я когда-нибудь бросить одного из них? Сможет ли любой из нас сделать что-то вызывающее? Нет, конечно, нет. Я останусь для них матерью и женой, что бы ни произошло. Думала о Лоррен и ее стремлении забыть наши скандалы ради Джона, ради нашей семьи. Насколько труднее нам бы жилось, сделай она меня своим врагом.

У вас создалось впечатление обо мне как о холодной и расчетливой? Может, вы подумаете, что я искала себе выгоду? Думаете, мне все удалось уладить? Сама себя об этом спрашиваю. Но сейчас знаю — нет. Говорю вам, я ничего не уладила. Джон заслуживает прощения. Единственное, что мне нужно сделать, когда я вернусь домой, — дать ему возможность простить меня.

Загрохотал гром, такого грома я никогда не слышала. Миссис Тайлер закрыла уши ладонями. Должно быть, что-то обрушилось: крыша, кирпичная труба, огромный дуб. Наверное, все собаки округа Берген залаяли под кроватями, а дети выбежали в коридоры.

— Dios mio, — прошептала Луз, и полил дождь.

Шум дождя создает ощущение уюта, даже здесь. Ты рад, что есть крыша над головой. Где бы ты ни был — главное не под дождем. Во всех камерах женщины благодарили Бога за дождь, приносящий прохладу.

Я продолжала думать, что нахожусь в начале своей истории, что нашла в ней то место, с которого события пошли не тем путем. Потом просто похвалила себя — да, мои неприятности начались здесь. Но вскоре припомнила что-то еще, произошедшее раньше и подумала: нет, все началось не там, все же не там.

Мое самое первое воспоминание из детства — это сон: мы с сестрой прокладываем себе дорогу в джунглях. Мы путешествуем.

Мы кричим звонкими голосами, легко и ловко пробираемся через заросли. Мой сон о сафари не такой уж неправдоподобный, каким может показаться. Нашим любимым мультфильмом был «Дитя джунглей». На его месте могла бы быть любая из нас. Озорной, загорелый, с темными, слишком длинными для мальчика волосами, у него даже была челка, как у нас. Когда он танцевал свой танец со слонами, мы танцевали тоже, в гостиной не оставалось свободного места.

Мать не считала, что маленьким девочкам летом нужны рубашки, поэтому мы повсюду бегали голые по пояс. Нас было восемь, не забывайте, восемь полуголых девочек. Братья наших соседок называли нас туземцами, когда мы боролись с ними за право покататься на тарзанке, висевшей в зарослях между нашими дворами.

Тарзанка? Фаллический символ, да? Эта свисающая веревка — символ большого пениса, который мы хотели отчаянно отвоевать у старших мальчиков. Мы болтались на том канате, потому что было страшно и весело. Хватаешь канат, стоя вверху над склоном, притягиваешь к себе, садишься — узел между ног — и отталкиваешься. Канат терся о мои половые органы, и мне было приятно, хотя ничего общего это не имело с пенисом.

У меня были только сестры и очень скромный отец, поэтому я в более старшем возрасте, чем большинство девочек, впервые увидела пенис. Приехали родственники и, когда младший кузен выходил из ванной, я вежливо попросила его спустить штаны. Что это такое? Я любопытничала, поверьте, но не завидовала. Пенис кузена был вялым и беспомощным. Я смутилась из-за кузена и его пениса. Может, если бы обстановка была более благоприятной, меня бы это впечатлило. Никто не может вызвать зависти со спущенными до щиколотки штанами.

Следующий пенис я увидела в книге, найденной дома на полке. Она называлась «Вьетнамский врач». Когда приходило соответствующее настроение и никого поблизости не было, я быстро перелистывала фотографии с голыми вьетнамскими мальчиками. И пенисы между ног напоминали приросшие пальцы. Я думала, что они никогда не смогут широко раздвинуть ноги из-за этой висящей штуки. Любопытство, нескромное любопытство возвращало меня снова и снова к этой книге. Был прямо какой-то зуд, только, конечно, не желание отрастить себе такой же пенис. Несколькими годами позже на занятиях по гимнастике я училась делать шпагат и радовалась, что у меня ничего не мешает между ног. Даже теперь, клянусь, когда Алекс разгуливает по спальне голый, с вялым пенисом, мне кажется, что это все-таки ему мешает. Как, наверно, ему неудобно, когда он на нем лежит.

Когда мы замечаем какие-то различия между собой и другими, разве мы искренне не считаем себя нормальными, а других — с отклонениями? Западный или восточный разрез глаз. Волосы негров или кавказцев. Если бы завтра марсиане приземлились на площади Таймс и у них из центра лба выступала бы золотая рыбка, то у нас бы не появилась зависть к золотой рыбке.

— Какой вы были в детстве, Рита? Держу пари, вы были девочкой-сорванцом.

— Вы пари проиграли, миссис Тайлер. Я была девочкой из девочек. Я была во всем похожа на нашу сестру Маржи.

Это звучит странно, но у меня многое вышло наоборот. В детстве я была очень красивой девочкой. Знаете, как модели и кинозвезды всегда рассказывают, что они были некрасивыми детьми? Неотесанными, длинными, костлявыми и неуклюжими. Старая история о гадком утенке и прекрасном лебеде. Переверните — и получится моя история. Я была куколкой. Друзья родителей выделяли меня изо всех сестер и сажали на колени. Сосед, старик, говорил мне, что я похожа на Терезу Бревер. Повторял это бесконечно, как это бывает у стариков. Я не знала, кто такая Тереза Бревер, тогда еще не знала, но мать была польщена таким сравнением. Он щипал меня за щеку пальцами, пахнувшими отравой для насекомых, — он ей опрыскивал розы.

Когда мне было восемь лет, на эскалаторе в магазине услышала, как мужчина отчитывал женщину из-за того, что она употребляет слишком много косметики. Он показал на меня пальцем, как на образец естественной красоты. «Посмотри на нее. Великолепна безо всяких ухищрений». Женщина, как послушная ученица, стала пристально разглядывать меня. Я широко распахнула глаза, тряхнула головой, чтобы откинуть волосы назад, и втянула щеки. Была так захвачена ролью красавицы, что не заметила, как ступенька, на которой стояла, распрямилась. Я потеряла равновесие, упала, разбила колено о рифленый металл.

Несколько лет назад я была в аэропорту с двумя огромными сумками в руках. Попробовала войти с ними на эскалатор, но не получилось. Окружающих это начало раздражать, поэтому я одну сумку поставила перед собой.