Впрочем, обратимся к елагинской сатире. Это произведение артистическое и вдвойне сатирическое. Оно написано вновь в форме послания к Сумарокову. Причем здесь Елагин все произносит, как бы гримируясь под Ломоносова, который в поте лица бьется над сочинением стихов (в отличие от адресата, легко находящего изящные рифмы и простые слова), завидует своему знакомцу-петиметру и втайне недолюбливает его. Открытель таинства любовныя нам лиры, Творец преславныя и пышныя Семиры, Из мозгу рождшийся богини мудрой сын, Наперсник Боалов, российский наш Расин, Защитник истины, гонитель злых пороков, Благий учитель мой, скажи, о Сумароков! Где рифмы ты берешь? Ты мне не объявил, Хоть к стихотворству мне охоту в сердце влил. Когда сложенные тобой стихи читаю, В них разум, красоту и живость обретаю И вижу, что ты, их слагая, не потел, Без принуждения писал ты, что хотел; Не вижу, чтобы ты за рифмою гонялся И, ищучи ее, работал и ломался; Не вижу, чтоб, искав, сердился ты на них: Оне, встречаяся, кладутся сами в стих. А я? О горька часть, о тщетная утеха! По горнице раз сто пробегши, рвусь, грущу, А рифмы годныя нигде я не сыщу... Нельзя мне показать в беседу было глаз! Когда б меня птиметр увидел в оный час, Увидел бы, как я до горнице верчуся, Засыпан табаком, вздыхаю и сержуся: Что может петиметр смешней сего сыскать, Который не обык и грамоток писать, А только новые уборы вымышляет, Немый и глупый полк кокеток лишь прельщает? Но пусть смеется он дурачеством моим Во мзду, что часто я смеюся и над ним. Когда его труды себе воображаю И мысленно его наряды я считаю, Тогда откроется мне бездна к смеху вин; Смешнее десяти безумных он один. Легко, непринужденно, штрих за штрихом набрасывается сатирический эскиз общей картины отношений между незадачливым поэтом (Ломоносовым) и вертопрахом-петиметром, баловнем кокеток (Шуваловым). Очевидно, Елагину было известно из высоких источников (Разумовские) то, что мы знаем из мемуаров, а именно: то, что подчас Шувалов потешался над своим протеже («смеется он дурачествам моим»). Что же касается «немого и глухого полка кокеток», то здесь современникам не нужно было напрягать свою сообразительность: Шувалов узнавался легко — женщины при дворе волей-неволей должны были «неметь» перед избранником императрицы, этим «господином Помпадуром», по меткому и злому словцу Фридриха II. Елагинский псевдо-Ломоносов подробно описывает внешность и убор петиметра и завершает это описание довольно смелым и небезопасным выводом: Когда б не привезли из Франции помады, Пропал бы петиметр, как Троя без Паллады, Потом, взяв ленточку, кокетка что дала. Стократно он кричал: «Уж ужасть как мила!» Меж пудренными тут летая облаками, К эфесу шпажному фигурными узлами, В знак милости, ее он тщится прицепить И мыслит час о том, где мушку налепить, Одевшися совсем, полдня он размышляет: По вкусу ли одет? Еще того не знает, Понравится ль убор его таким, как сам, Не смею я сказать — таким же дуракам. Если бы не последние две строки, можно смело утверждать, не поздоровилось бы автору сатиры: Елизавета была чисто по-женски злопамятна — французский посол Шетарди, например, был выслан из России за небрежные отзывы об императрице, которые содержались в его письмах, перехваченных канцлером Бестужевым. Однако ж последуем за елагинским петиметром. Нарядившись, он шествует «в беседу» (салон, двор?). Его окружают подобные ему кокетки и наперебой восхищаются тем, какие у него ленточки, как хорошо подведены тени у ресниц и т. п. Псевдо-Ломоносов в сердцах восклицает:
Мне лучше кажется над рифмою потеть, Как флеровый кафтан с гирляндами надеть И, следуя во всем обычаям французским, Быть в посмеяние разумным людям русским... Завершается сатира тем, с чего была начата, — обращением псевдо-Ломоносова к Сумарокову, точнее — к его музе: Ты ж, ненавистница всех в обществе пороков, О муза! коль тебе позволит Сумароков, Ты дай мне, дай хоть часть Горациевых сил... Чтоб мной отечеству то стало откровенно, Чем он прославился вовеки несравненно. Поразительно, с какой настойчивостью Елагин тешит сумароковское и терзает ломоносовское честолюбие! Здесь можно видеть злой намек и на ломоносовское переложение из Горация «Я знак бессмертия себе воздвигнул...», конкретно — на строку «Отечество мое молчать не будет...». Попросту говоря, Елагин утверждает: если Сумароков (его талант) позволит, тогда Ломоносов еще сможет претворить в жизнь заявленное шесть лет назад в переложении Горациевой оды «К Мельпомене» (обращение «О муза!» тоже вряд ли случайно). Впрочем, в сатире Елагина не все было гладко, и в завязавшейся ожесточенной полемике ее двусмысленности были не однажды обыграны. Ломоносов упорно не хотел вступать в стихотворную перепалку с Елагиным. В том же письме от 16 октября он предлагал Шувалову ограничиться ответной эпиграммой на Елагина, написанной ломоносовским учеником Поповским: «...прошу, ежели возможно, удовольствоваться тем, что сочинил г. Поповский...» Стихотворение Поповского «Розражение, или Превращенный петиметр» вряд ли могло удовлетворить Шувалова, ибо в нем, хоть и было много пересмешничества, мало было настоящей сатирической соли: Открытель таинства поносныя нам лиры, Творец негодныя и глупыя сатиры, Из дрязгу рождшейся Химеры глупый сын, Наперсник всех вралей, российский Афросин Гонитель щеголей, поборник петиметров, Рушитель истины, защитник южных ветров! Скажи мне, кто тебя сим вздорам научил, Которы свету ты недавно предложил... ...Совет тебе даю их больше не ругать, Остаться, как ты был, и врать переставать. Опомнись, что ты сам птиметром быть желаешь, Да больше где занять ты денег уж не знаешь. 9 Как говорили в старину, тут много личностей («защитник южных ветров!» — это намек на елагинское адъютантство у малоросса А. Г. Разумовского). 23-летний Поповский именно превратил, переворотил елагинского «Петиметра». Это сатира-перевертыш. Не более. Шувалов продолжал понукать Ломоносова выступить публично против Елагина. В следующем после цитированного письме к нему Ломоносов еще определеннее высказался о своем нежелании ввязываться в перебранку: «Милостивый государь! По желанию вашему все, что в моей силе состоит, готов исполнить и токмо одного избавлен быть прошу, чтобы мое не вступать ни в какие критические споры». |
