Он упал ничком, даже не вытянув рук, чтобы смягчить падение, лишь в последнюю долю секунды ему удалось как-то вывернуться и приземлиться на плечо. В самую последнюю долю секунды. Теперь никакой боли он не чувствовал. Попытался сжать кулаки – безуспешно, попытался унять отвратительную дрожь подбородка – и потерял сознание.

Между шпангоутами призрачной галеры обморока просочилось короткое видение. Ему четыре или пять лет, он описался и понуро стоит перед отцом.

– Ты сделал это нарочно.

– Нет. Не нарочно. Так вышло.

– Нарочно, нарочно. Я тебя знаю. Ты мог бы добежать до туалета, но тебе захотелось помучить мать – ей же придется стирать твои записанные штаны.

– Нет! Нет! – В голосе у него слезы. – Просто так вышло! Я могу постирать штаны сам!

Отец в гневе сцепил руки:

– Ты еще и лжешь! Тебе мало того, что ты обмочился и заставил мать делать лишнюю работу, ты еще и лжешь! Зачем ты нам такой?

– Я не знаю, не знаю, – кричит он в отчаянии. – Я не виноват, что родился! Я вас очень люблю, вот увидите, сами увидите…

Но отец открывает ящик письменного стола и что-то оттуда достает. Это голова его сестры Кристины, окровавленная, он держит ее на вытянутой руке. Голова болтается на вытянутой руке отца и выглядит очень грустно и очень страшно. Под конец он швыряет голову Кристины Роберту… и он с ужасом понимает, что сейчас описается опять.

И как раз в ту секунду, когда Роберт изготовился поймать голову своей любимой сестры, он очнулся и вскочил на ноги. Отошел к опушке и помочился.

Он сильно замерз, настолько, что ему с трудом удалось вставить ключ зажигания в замок – пальцы не слушались.

– Нет, – сказала Эбба Германссон Грундт, – звуковая книга подождет. Давайте сначала послушаем подробный отчет Хенрика. Первый семестр в университете – это серьезный этап развития личности, хочешь ты этого или не хочешь.

Лейф Грундт вздохнул и выключил радио. Что касается его, он перестал хлопотать о развитии личности после двух лет гимназии по торговой линии, но, разумеется, ему было интересно послушать рассказ сына о первом семестре в Упсале. Сам он тоже вырос в Упсале. Правда, на приличном расстоянии от самого университетского городка, в Салабеке, но все равно, город-то университетский. У Хенрика с Эббой была какая-то душевная близость, зародившаяся, скорее всего, еще когда она его вынашивала, – так и осталось на всю жизнь. Особенно теперь – она даже не скрывала гордости: юриспруденция! Студенческое общежитие, пирушки, мужские посиделки, пунш по вечерам, танцевальные вечера, съемные квартиры и все такое.

Что ж, подумал Лейф Грундт, может, из него что-то и получится.

– Все путем, – сказал Хенрик Грундт.

– Путем? – хмыкнула Эбба. – Нет уж, будь любезен развить эту мысль. Значит, у вас экзамены в январе? Что ж это такое – осенний семестр переваливает за Рождество? В мое время так не делали. Так, мелочи какие-то, кто-то досдавал хвосты, но чтобы все двадцать очков[17]? Значит, у тебя впереди три недели зубрежки?

– Все путем, – повторил Хенрик. – У нас группа, четыре человека, мы занимались вместе всю осень. Засядем второго января недели на две.

– Ты, надеюсь, захватил домой книги?

– Пару штук привез, – кивнул Хенрик. – Тебе не стоит беспокоиться. И уж во всяком случае, не из-за занятий.

Лейф Грундт приступил к обгону огромной грязно-желтой фуры с немецкими номерами. На какое-то мгновение разговоры в машине смолкли – Эбба Германссон Грундт никогда не отвлекала мужа во время обгона.

Кристофер покосился на брата. Во всяком случае, не из-за занятий? Показалось ему – или в словах Хенрика был еще какой-то смысл? Дескать, из-за занятий беспокоиться не надо, а вот из-за…

Нет, вряд ли. Супер-Хенрик никогда не доставлял неприятностей своим родителям. Ему удавалось все, за что он ни брался, – в школе, в спорте, в игре на рояле. «Тривиал Персьют» и ловля рыбы на мушку. Все без исключения. И так было всегда. Когда в двенадцать лет Хенрик стал победителем олимпиады «Мы из пятого», отец сказал, что у Хенрика только одна проблема в жизни: выбрать, кем ему стать, – нобелевским лауреатом или премьер-министром. Мама Эбба тут же пояснила, что Хенрик без всяких проблем может успеть и то и другое. Кристофер, которому тогда было пять, ушел в свою комнату и мрачно размышлял, что старшему брату, как всегда, достаются все похвалы. Мало того, он собрался еще и прихватить сразу оба лакомых куска – и нобелевский лауреат, и премьер-министр. Ну погоди, Хенрик, подумал он тогда, погоди, вот я стану королем, и ты будешь жрать сырую морковь всю оставшуюся жизнь, пока не подавишься.

Но все же, если он правильно угадал некоторый диссонанс в ответе брата… во всяком случае… может быть, и в самом деле есть о чем беспокоиться?

Глупо, подумал грешник Кристофер, мрачно наблюдая, как мимо окон медленно скользит назад гигантский забрызганный солью грузовик. Нет, в нашей семье такого случиться не может.

– А эта девушка? – спросила Эбба. Она полировала ногти – занятие, на которое у нее было время разве что в подобные моменты: в машине и не за рулем. Именно поэтому она никогда не упускала такого случая. – Надеюсь, вы бережно относитесь друг к другу?

Пользуетесь ли вы кондомами, перевел Кристофер материнский эвфемизм.

– Да, – улыбнулся Хенрик. – Мы относимся друг к другу очень бережно.

– Ее ведь зовут Йенни?

– Да, Йенни.

– Медичка из Карлскуги?

– Да.

– Она тоже в студенческой общине?

– Да, хотя не в той, что я. В другой. Я, по-моему, уже рассказывал.

Наступило молчание. Черт возьми, подумал Кристофер. О чем они говорят?

– Ты выглядишь усталым, – нарушил молчание отец. – Это все зубрежка и бесконечные гулянки, если я правильно понимаю.

– Лейф! – возмутилась мать.

– Sorry, sorry. – Лейф изготовился к очередному обгону. – Но Хенрик и в самом деле маленько стукнутый, вам не кажется? Не настолько, разумеется, как я или Крилле, но все же…

Кристофер улыбнулся и мысленно поаплодировал отцу. Он обожал отца, заведующего отделом в «Консуме».

– Далеко нам еще? – спросил он вслух.

– С божьей и маминой помощью успеем к вечерней дойке, – сострил Лейф и удостоился пристального взгляда жены.

– Очень хорошо, что мы остановимся в отеле, – сказала Кристина. Они свернули с шоссе и миновали индустриальный район. Промелькнула какая-то церковь. – Иначе я буду чувствовать себя непрошеной гостьей.

Ни за что в жизни я бы не произнесла это вслух, если бы не усталость, подумала она. Усталость… когда она уставала, могла ляпнуть что угодно. И хотя в ее словах была большая доля правды, хотя она и в самом деле не испытывала никакой радости от визита в родительский дом, вовсе ни к чему было лить воду на мельницу Якоба. Очень глупо.

– А я никогда и не понимал эти слюни и сопли по поводу маленьких шведских городков, – тут же поддержал ее Якоб. – Это какое-то выморочное звено между деревней и городом, не так ли?

Он показал на ряд одинаковых коттеджей за окном. Самое популярное вложение денег в семидесятые: семейный дом из теперь уже поврежденного влагой кирпича, с традиционными, выставленными еще на первый адвент семисвечниками в восьми из десяти окон и южнокорейским маленьким универсалом под навесом.

– Бог, должно быть, страдал от похмелья, когда все это разрешил.

– Некоторые считают, что и Стокгольм – вовсе не центр мира, – сказала Кристина и сунула Кельвину в рот соску. Он немедленно ее выплюнул. – Хорошо бы уже добраться до места. Поселимся – и первым делом в душ.

– С удовольствием, если успеем.

– Еще только без четверти шесть. Нас ждут к семи.

– Для меня твое желание – закон, – сказал Якоб, затормозив на красный свет. – Смотри-ка, у них даже светофоры есть.

Заткнись, эстермальмский хлыщ, подумала Кристина. На этот раз, несмотря на свинцовую усталость, в слова она это пожелание не оформила.