— Вот на них и перекинем побатальонно, — высоким тенорком сказал Чапаев. И закрыл совещание: — Ну, ребята, разговорам конец, час пришел решительному делу!..

Втроем вышли к реке послушать тишину короткой июньской ночи: Фрунзе, Чапаев, Фурманов.

Потом поговорили о разном, чтобы хоть на миг отвлечься от мысли, что пронзила всех. Посудачили о дружбе начальника и комиссара дивизии. Крепко притерлись они один к другому в жарких боях и завтра неразлучно глянут в глаза смертельной опасности. И не хотел Фрунзе омрачать им день великого боя. Он-то глядел далеко-далеко, на юг и на восток, где надо добивать Дутова и Белова, и еще дальше — в палящую зноем Среднюю Азию, на пороге которой друзья расстанутся: Фурманова он заберет в свой штаб, а Чапаеву даст взамен Митяя своего старого друга Павла Батурина…

Многими описана битва у реки Белой. Но ярче других и с какой-то неистовой страстью описал ее Фурманов.

«И ночью, в напряженной, сердитой тишине, когда белесым оловом отливали рокотные волны Белой, погрузили первую роту иваново-вознесенских ткачей. По берегу в нервном молчанье шныряли смутные тени бойцов, толпились грудными черными массами у зыбких, скользких плотов, у вздыхающих мерно и задушевно пароходов, таяли и пропадали в мглистую муть реки и снова грудились К берегу и снова медленно, жутко исчезали во тьму.

Отошла полночь — тихой походью, в легких шорохах шел рассвет. Полк уже был на том берегу.

Полк перебрался неслышим врагом — торопливо бойцы полегли цепями: с первой дрожью синего мутного рассвета они, нежданные, грохнут на вражьи окопы».

На берегу Фрунзе на своей гнедой Лидке, которая кажется черной. Рядом Чапаев — он сам отвечает за переправу. А за рекой правая его рука — Иван Кутяков, он уже неслышно пробирается по рядам ивановцев и поджидает, когда двинутся еще три полка: Пугачевский, Разинский и Домашкинский.

«Наши батареи, готовые в бой, стоят на берегу — они по чапаевской команде ухнут враз, вышвырнут врага из окопов и нашим заречным цепям расчистят путь. Время замедлило свой ход, каждый миг долог, как час. Расплетались последние кружева темных небес. Проступали спелые травы в изумрудной росе. По заре холодок. По заре Мишина. Редеющий сумрак ночи ползет с реки.

И вдруг — команда! Охнули тяжко гигантские жерла, взвизгнула страшным визгом предзорьная тишина: над рекой и звеня, и свистя, и стоная шарахались в бешеном лете смертоносные чудища, рвалась в глубокой небесной тьме гневная шрапнель, сверканьем и огненным веером искр рассыпалась в жидкую тьму.

Oх… Ох… х… Ох… х… — били орудия.

У… у… з… з… и… и… и… — взбешенным звериным табуном рыдали снаряды.

В ужасе кинулся неприятель прочь из окопов».

Поднялись, пошли ивановцы. Артиллерия перенесла огонь дальше. И пока она не замолкла и пока ее не двинули к переправе, был уже на правом берегу Пугачевский полк и перемещался кустистым берегом, по течению реки, чтобы охватить беляков с фланга».

«Иваново-вознесенцы стремительно, без останову гнали перед собою вражью цепь и ворвались с налету в побережный поселок Новые Турбаслы. И здесь встали — безоглядно зарваться вглубь было опасно. Чапаев быстро стягивал полки на том берегу. Уж переправили и четыре громады броневиков — запыхтели тяжко, зарычали, грузно поползли они вверх — гигантские стальные черепахи. Но в зыбких колеях, в рыхлом песке побережья сразу три кувырнулись — лежали бессильные, вздернув вверх чугунные лапы. Отброшенный вверх неприятель пришел в себя, осмотрелся зорко, оправился, повернул к реке сомкнутые батальоны — и, сверкая штыками, дрожа пулеметами, пошел в наступление. Было семь утра».

За четыре часа ивановцы растрясли запас патронов. А новых не было: пароходики перебрасывали то артиллерию, то другие батальоны.

«Иван Кутяков отдал приказ:

— Ни шагу назад! Помнить бойцам: надеяться не на что — сзади река, в резерве только… штык!

И когда неприятель упорно повел полки вперед, когда зарыдали Турбаслы от пулеметной дроби — не выдержали цепи, сдали, попятились назад.

— Берегите командующего! В пекло его не пускайте! — крикнул Чапаев артиллеристам, а сам вместе с Фурмановым переправился на правый берег и поскакал вдоль цепей.

— Ни шагу назад! Принять атаку в штыки! Нет переправ через реку! Ложись до команды! Жди патронов!

Фрунзе увидал в бинокль, как качнулись его части; переправился с Трониным, подскакали к передней цепи, спрыгнули с коней.

— Товарищи! Везут патроны… Вперед, товарищи, вперед! Ура!

«И близкие узнали и кликнули дальним:

— Фрунзе в цепи! Фрунзе в цепи!

Словно током, вдруг передернуло цепь. Сжаты до хруста в костях винтовки, вспыхнули восторгом бойцы, рванулись слепо, дико вперед, опрокинули, перевернули, погнали недоуменные, перепуганные колонны».

Рядом с Фрунзе — Тронин. И меткая пуля пробила ему грудь навылет. Фрунзе приказал отнести раненого товарища к переправе. Только теперь Кутяков узнал, что командующий в передней цепи, с винтовкой. Он послал гонцов, чтоб прикрыли его. И «наказал под дулом нагана:

— Следить все время. Быть около. Живого или мертвого, но вынести из боя, к переправе, на пароход!

Берегом уже гнали повозки патронов — их, ползком волоча в траве, разносили по цепям, как только полегли они за Турбаслами. И когда осмелели, окрепли наши роты — поскакал возвратно к пароходу Фрунзе. Вдруг грохнуло над головой, и он вместе с конем ударился оземь: коня — наповал, Фрунзе сотрясся в контузии. Живо ему на смену другого коня, с трудом посадили, долго не могли сговорить-совладать, чтобы справить к пароходу, — он, полубеспамятный, уверял, что надо остаться в строю…

Чапаев командовал на берегу: всю тонкую, сложную связь событий держал в руках. Скоро и он выбыл из строя — пуля пробила голову. Взял командование Иван Кутяков. Жарок шел до вечера бой. Ночью искрошили офицерские батальоны и лучший у врага каппелевский полк…

Из двух клятв, что скрестились на уфимских холмах, сбылась одна: ворота к Сибири были распахнуты настежь».

Да, роковой был день 8 июня 1919 года, накануне взятия Уфы. Тронина увезли в Бугуруслан — к счастью, пуля не задела сердца, и его удалось спасти. Пудовая бомба с самолета белых упала позади Фрунзе, перед крупом трепетной Лидки, когда она взвилась под всадником на дыбки и круто разворачивалась на задних ногах. Ее разорвало. Падая, она придавила боком хозяина, которого взрывной волной ударило в левый бок — в щеку и в руку. Из уха пошла кровь, рука онемела. Его вытащили из-под коня, подсадили на другую лошадь и кое-как уговорили переправиться, пока самолеты не сделали очередной заход. По Чапаеву дали очередь из пулемета с большой высоты. И пуля, пробив сукно фуражки, засела в черепе. Но неглубоко. Когда вынимали ее, Василий Иванович сидел на табуретке, стиснув зубы, не жаловался и не стонал. А как только перевязали, растолкал «медицину» и снова поскакал в бой. На диво щадили пули Ивана Кутякова, и он сделал все: выдвигал и выдвигал полки, кидал в тыл конницу и отбивал «психическую атаку» каппелевцев. И призывал сделать последний рывок на Уфу, которая так манила второй день чапаевцев, сверкая куполами на высоком бугре междуречья.

Фрунзе, придерживая у груди левую руку, прискакал раньше арьергардных отрядов. Его встретил перевязанный Чапаев в простреленной фуражке, сдвинутой к правому уху. И отрапортовал:

— С победой, товарищ командующий! — Глаза его горели, конь под ним гарцевал.

— Благодарю, Василий Иванович!.. Откровенно говоря, не ожидал тут встречи с вами. Я дал указание врачам предписать вам покой. А вы опять за свое? В нарушение?

— Вы уж не сердитесь, Михаил Васильевич! Ей-богу, покойно мне будет только среди своих, в Уфе… А вот вам бы… не стоило!

— Ладно, ладно! — улыбнулся Фрунзе. — Оба нарушили, вместе и ответ держать. Хотя победителей не судят; да и за этот бой под городом врачи нам сделают скидку…

Среди ликующих чапаевцев Фрунзе и Чапаев добрались до Большой Сибирской гостиницы. И самостийно начался парад: не по форме, без равнения в рядах; пешим строем, на двуколках, на орудийных лафетах, на конях, с шашками наголо.