Это пришел не палач, а вестник жизни — присяжный поверенный Овчинников с сообщением об отмене приговора.
Хлопотали сестры: Людмила и Клавдия, рассылал письма во все концы страны Константин. Действовали партийцы — в либеральной печати этот смертный приговор вызвал возмущение. Заговорили о нем гневно представители большевистской фракции в III Государственной думе. Адвокаты умело использовали обстановку для кассационной жалобы. И командующий войсками Московского военного округа генерал от кавалерии Плеве заменил смертный приговор ссылкою в каторжные работы: Фрунзе — на шесть лет, Гусеву — на восемь лет.
Четыре года каторги уже были по процессу Иваново-Вознесенского союза РСДРП. Приплюсовали шесть по делу Перлова. И Фрунзе получил по совокупности десять лет каторжных работ. Исчислять срок начали с 10 февраля 1910 года.
— Все еще может измениться, Михаил Васильевич, и не придется вам ждать кануна масленой недели в 1920 году! — успокоил его Овчинников.
— Понимаю. Из самого худшего выхода это самый лучший!.. Вы знаете итальянский язык?
— Как у Пушкина в «Борисе Годунове»; смолоду знал, да разучился!
— А то есть хорошая итальянская поговорка: «Mettere la coda dove non va il capo». Просунуть хвост, где голова не лезет! Голову не оторвали, хвост убережем!.. Поживем в кандалах, а там увидим!.. Вам же спасибо за все!..
Пути Фрунзе и адвоката Овчинникова разошлись почти на одиннадцать лет. Своего бывшего защитника Фрунзе вызволил из Крыма, куда тот уехал по семейным обстоятельствам задолго до Великого Октября. И выдал ему «Аттестацию»:
«Дана сия тов. Овчинникову в том, что знал его почти в протяжении 12 лет на поприще юриста-адвоката, с успехом защищавшего в политических процессах обвиняемых царским правительством, в том числе и меня. Считаю, что наибольшую пользу тов. Овчинников может принести Республике лишь при использовании его труда по специальности. А посему всем военным и гражданским учреждениям предлагается бережное отношение к тов. Овчинникову и никаких репрессий и принудительных выселений и работ по отношению к нему не предпринимать.
Командующий всеми Вооруженными Силами Украины и Крыма и Уполномоченный РВСР M. Фрунзе».
Выдана эта бумага в Харькове 6 мая 1921 года.
Путь к свободе
Отбывал наказание во Владимирской центральной, в Николаевской центральной и в Александровской центральной (в Сибири) каторжных тюрьмах. В связи с применением скидки вышел на поселение в конце 1914 г. в Верхоленский уезд Иркутской губернии. Летом 1915 г. снова был арестован за создание организации. В августе 1915 г. бежал из тюрьмы и работал нелегально в Забайкальской области под фамилией В. Г. Василенко.
В конце 1915 г. совместно с несколькими товарищами создал большой еженедельный орган «Восточное обозрение» и был одним из редакторов его. Будучи обнаружен охранкой и по счастливому случаю спасшись от ареста, бежал в Россию. Под фамилией «Михайлов» попал на Западный фронт во Всероссийский земский союз. Работал здесь над созданием нелегальной революционной организации. К моменту Февральской революции стоял во главе подпольной революционной организации с центром в Минске и имевшей отделения в 10-й и 3-й армиях.
M. Фрунзе
Однообразен, тернист и страшен был путь к воле. Арсений попал во Владимирский централ цветущим юношей — в двадцать два года. Расстался с ним — в двадцать семь лет: с язвой желудка, с туберкулезными очагами в легких.
Он пережил два смертных приговора и в минуту отчаяния в момент аффекта пытался наложить на себя руки.
Беспрерывно менялись люди в централе за эти годы. В каторгу и в ссылку разогнали близких товарищей, с которыми судили его за революционную деятельность в «Ситцевом крае». Только Павел Гусев был где-то рядом, в одиночке, в кандалах. И боевик Иван Станко (Уткин). Встреч с ними не бывало даже на прогулке: выводили гулять поодиночке и лишь на двадцать минут в сутки.
Позже других ушел в каторжные работы Викентий Семенович Мицкевич (Капсукас), совершенно обессиленный чахоткой в последний год.
От чахотки недолго угасал на глазах «тюремный соловей», как прозвал его Фрунзе, — цоэт Геворк Момулянц, или Георгий Иванович в кругу, близких друзей.
Он был темпераментным, веселым человеком. И мужественно выдержал смертный приговор за активную деятельность в «Новороссийской республике» 1905 года. Потом этот приговор заменили двенадцатью годами каторги.
Но не прожил он в кандалах и пяти лет. Началась у него скоротечная чахотка. Боясь заразить товарищей, он стал сторониться их, ища одиночества. А когда один из товарищей заболел, Геворк мучительно пережил это известие. И чтобы ликвидировать «очаг» заражения — так написал он в последнем письме, — повесился в камере.
До Фрунзе доходили слухи, что слишком замкнулся и словно одичал в каменном мешке его боевой друг Иван Уткин. Раза два удалось переслать ему записки и немного денег Красного Креста. Потом связь нарушилась. А через полгода пришло известие, что Станко снесли на тюремное кладбище.
В этом «чертовом круге» смертей не составляло труда уронить голову. Но Фрунзе держался: рядом был Иванец — Иван Козлов и была столярная мастерская, где их верстаки стояли рядом. И, работая от зари до зари, могли они откладывать жалкие копейки в предвкушении далекой, как мираж, «вольной» жизни в ссылке без ненавистных кандалов.
Но и здесь подстерегал их удар. Начальник мастерской Лапшин просадил в карты казенные деньги. С перепугу хотел застрелиться в кабинете начальника тюрьмы. Но тот его выручил, чтобы не выносить сора из избы: разрешил покрыть долг за счет денег, заработанных кандальниками.
Это была мерзость, гнусность. Нужен был резкий протест против такого бесчинства. И Фрунзе предложил:
— По священному писанию полагается: око за око, зуб за зуб! Предлагаю объявить забастовку!
Два дня потребовалось ему, чтобы подключить к ней не только политических, но и уголовников. И она началась одновременно и в столярной мастерской, и во всех подсобных цехах Владимирского централа.
Была забастовка «итальянской». И по иронии судьбы совпала с самым разгаром занятий Фрунзе итальянским языком. В его руки только что попала «Божественная комедия» Данте — великое творение последнего поэта средневековья, светлая книга с радостным концом. И по ночам читал он Иванцу музыкальные терцины флорентийца.
Ранним утром выходили на работу беспрекословно. Переносили доски из штабеля к верстакам, разглядывали их, поплевывали на руки, заправляли рубанки; размешивали краску в ведрах, промывали в керосине гвозди. А готовых изделий не выдавали: ни ученических парт, ни тумбочек, ни шкафов. И по другим цехам так: ни метра ткани, ни корзин, ни шляпных коробок.
А какие-то заказы считались срочными. И из-за них начались неприятности у тюремной администрации. Надзиратели бросились искать людей продажных, кто мог бы выдать организаторов волынки. Но таких не оказалось.
Лапшин правильно догадался, что сеять смуту может только Фрунзе, и однажды спросил его без обиняков:
— Чего вы добиваетесь?
Фрунзе молча показал, что у него никак не подгоняются крышки парты.
— Это же игра для маленьких, Фрунзе! Саботаж — дело ваших рук. Так чего же вы хотите?
— Скажу, господин Лапшин. За комплимент — спасибо. Вы человек умный и наблюдательный и, как видно, утратили самую суть. Но мы вас считали человеком порядочным. Уж будьте им до конца и поступайте с нами по-человечески!
Лапшин сделал верный вывод из этого разговора. Забастовка закончилась победой: снова стали начислять каторжникам пять процентов от прибыли и даже повысили расценки.
Фрунзе стал призванным вожаком у всех узников. К нему теперь обращались неграмотные с просьбой написать домой письма. И он писал, всегда что-то добавляя от себя, и это поднимало дух у придавленных тюрьмой товарищей. Рассказывают, что он хорошо научился мастерить деревянные ложки и дарил их тем, кто направлялся в ссылку:
