Пока он так разговаривал сам с собой, буря в его душе все более усиливалась.

— Уступить! Заплатить! — повторял он. — Мне! Керабану! Появиться перед начальником полиции, бросившим мне вызов, видевшим, как я уезжаю, ожидавшим моего возвращения! Он будет издеваться надо мной при всех и потребует этот ненавистный налог! Никогда!

Было очевидно, что господин Керабан сражается с собственной совестью и хорошо чувствует, что последствия его абсурдного упрямства падут на других.

— Да! — продолжал он. — Но Ахмет, примет ли он? Он уехал в отчаянии и ярости из-за моего упрямства! Это так!.. Он горд! И теперь ничего от меня не примет! Посмотрим! Я — порядочный человек! Могу ли я из-за глупого решения помешать счастью этих детей? А, пусть Пророк покарает Диван целиком, а вместе с ними всех сторонников нового режима!

Господин Керабан лихорадочно расхаживал по салону. Кресла и подушки так и летели в разные стороны. Что бы такое сломать и таким образом успокоить свою ярость? Наконец две вазы разлетелись вдребезги.

— Амазия… Ахмет… нет! Я не могу быть причиной их несчастья своею самолюбия! Отсрочить свадьбу, значит, возможно, вообще помешать ей… Но… уступить! Уступить! Мне! Да поможет мне Аллах!

После этого последнего призыва, под влиянием столь сильного гнева, что он не может быть передан ни жестами, ни словами, господин Керабан устремился вон из салона.

Не только Скутари был празднично оживлен. В Константинополе, на набережной Галаты от первого понтонного моста до казарм, на площади Топ-Хане толпа была не менее густой. Как пресные воды Золотого Рога, так и горькие — Босфора были скрыты под флотилией каиков, украшенных флагами лодок, паровых баркасов с турками, албанцами, греками, европейцами и азиатами, которые непрерывно сновали между берегами обоих континентов.

Несомненно, что такое стечение народа могло привлечь только какое-то необычное и завлекательное зрелище.

Так что когда Ахмет, Селим, Амазия и Неджеб, заплатив новый налог, высаживались у лестницы Топ-Хане, то они оказались вовлеченными в радостный гомон, мало соответствовавший их настроению.

Но поскольку зрелище, чем бы оно ни было, сумело привлечь такую толпу, то естественно, что господин ван Миттен, — а он теперь стал курдским господином! — его невеста, благородная Сарабул, шурин, господин Янар, и покорно следовавший за ними Бруно оказались в числе любопытных.

Поэтому Ахмет и столкнулся на набережной со своими старыми спутниками по путешествию. Прогуливал ли ван Миттен свою новую родню, или она прогуливала его? Последнее представлялось значительно более вероятным.

Как бы то ни было, но, когда Ахмет встретил их, Сарабул говорила своему жениху:

— Да, господин ван Миттен, у нас в Курдистане праздники еще прекраснее.

А ван Миттен отвечал покорным тоном:

— Готов поверить, прекрасная Сарабул.

На что последовала сухая реплика Янара:

— И хорошо делаете!

Тем временем в толпе стали слышаться какие-то крики, похожие на проявления нетерпения. Однако ни Ахмет, ни Амазия не обратили на них внимания.

— Нет, милая Амазия, — говорил Ахмет, — я очень хорошо знал дядю, но никогда не подумал бы, что его упрямство может дойти до такой жестокосердности.

— Значит, — вмешалась Неджеб, — пока взимают этот налог, он не вернется в Константинополь?

— Если я и жалею о состоянии, которое мы потеряем благодаря господину Керабану, — сказала Амазия, — то это не из-за себя, а из-за вас, мой милый Ахмет. Из-за вас одного.

— Забудем обо всем этом… — махнул рукой Ахмет. — И чтобы быстрее забыть, чтобы порвать с этим непереносимым дядей, в котором до сих пор я видел отца, давайте уедем из Константинополя и вернемся в Одессу.

— О, этот Керабан! — вскричал вне себя Селим. — Он заслуживает самого сурового наказания!

— Да, — поддержала Неджеб. — Такого, например, как стать мужем этой курдчанки! Почему не он женился на ней!

Само собой, что Сарабул, целиком поглощенная вниманием к вновь завоеванному жениху, не слышала ни этого обидного рассуждения служанки, ни ответа Селима, заметившего:

— Он? Он в конце концов укротил бы ее своим упрямством, как и любых диких животных!

— Очень может быть, — меланхолично прошептал Бруно. — Но пока что в клетку вошел не он, а мой хозяин.

Ахмет и его спутники проявляли лишь слабый интерес к тому, что происходило на набережных Золотого Рога. В том расположении духа, в каком они находились, им было не до этого. Поэтому они едва ли слышали, как один турок говорил другому:

— Этот Сторши действительно отважный человек! Осмелиться пересечь Босфор… таким способом…

— Да, — ответил другой смеясь, — таким способом, который вовсе не предусмотрели сборщики налога на каики.

Ахмет не успел даже осознать, что говорили эти турки, потому что как раз в этот момент ему пришлось отвечать на обращенные к нему слова:

— А, вот и господин Ахмет!

Это произнес начальник полиции, тот самый, чье поведение заставило господина Керабана объезжать вокруг Черного моря.

— А, это вы, сударь? — слегка поклонился Ахмет.

— Да… и примите наши комплименты! Я только что узнал, что господину Керабану удалось выполнить свое обещание. Он добрался до Скутари, не пересекая Босфора.

— Да, действительно, — сказал Ахмет довольно холодно.

— Это же подвиг! Чтобы не платить десяти пара, ему пришлось выложить несколько тысяч пиастров.

— Это уж как есть.

— Но он недалеко продвинулся, этот господин Керабан, — заметил с иронией начальник полиции. — Налог все еще существует, и если он будет продолжать упрямиться, то ему придется проделать тот же путь, чтобы вернуться в Константинополь.

— Если ему будет угодно, то он так и сделает, — ответил Ахмет, который, при всем своем раздражении против дяди, вовсе не собирался оставлять без ответа издевательские замечания начальника полиции.

— Ба! Он уступит в конце концов, — продолжал тот, — и пересечет Босфор! Служащие следят за каиками и поджидают его! Если он не вздумает переправляться вплавь или по воздуху…

— Почему бы и нет, если это ему подойдет?.. — еще холоднее спросил Ахмет.

В этот момент по толпе пробежало возбуждение. Послышался рокот приглушенных голосов. Все руки протянулись в сторону Босфора, по направлению к Скутари.

— Вот он! Сторши! Сторши!

Со всех концов стали раздаваться крики. Ахмет и Амазия, Селим и Неджеб, Сарабул, ван Миттен и Янар, Бруно и Низиб находились в это время на набережной Золотого Рога возле лестницы Топ-Хане. Они могли увидеть, какое волнующее зрелище предстало перед любопытствующими зрителями.

Со стороны Скутари, приблизительно в шести сотнях футов от берега, возвышается башня, неверно именуемая башней Леандра. В самом деле, знаменитый античный пловец, отправляясь на свидание к Геро, очаровательной жрице Венеры, переправлялся через Геллеспонт, то есть современный Дарданелльский пролив, между Сестосом и Абидосом[349]. Заметим кстати, что этот подвиг шестьдесят лет назад был повторен лордом Байроном[350], как и подобает англичанину, гордившемуся тем, что он сумел преодолеть за час десять минут тысячу двести метров, разделяющих оба берега.

Так вот сейчас длинный канат был протянут между берегом Скутари и башней Леандра, ныне называемой Кез-Кулесси, что значит Башня Девственницы. Канат пересекал пролив на высоте трехсот футов и был привязан к деревянному пилону, возвышавшемуся у схождения набережной Галаты и площади Топ-Хане.

По этому канату и собирался знаменитый акробат Сторши, соперник не менее знаменитого Блондина, пересечь Босфор. Ясно, что если Блондин, переправляясь через Ниагару[351], рисковал жизнью при падении со ста пятидесяти футов в непреодолимую стремнину реки, то здесь, в спокойных водах, в случае неудачи Сторши отделался бы только купанием без большого вреда.