А может, во время прогулок по парку он задавал себе мучительный вопрос — отчего его не любят на родине? Более того, он знал, что его хотели убить. Право слово, в Европе к нему лучше относятся, чем в России. Но и здесь не все гладко. Он дал Польше все, что мог, но им мало, как всегда мало, им надо и Литву, и Белую Русь, и Малую Русь.

Если бы Александр мог прочитать драму своего недруга Пушкина «Борис Годунов»! Монолог Бориса был бы ему очень созвучен. Я сделал им то-то, то-то и еще много чего, «они же меня, беснуясь, проклинали». Народу, этой непонятной массе людей, пока ты жив, ничем не угодишь.

Обещанные крестины сына С. Шуазель-Гуфье состоялись в августе, как и было обещано. Александр приехал в церковь без опоздания. «Не беспокойтесь, в этом деле я не новичок», — сказал он матери. Крестил мальчика аббат Локман — настоятель церкви Мальтийского ордена.

Императору предстояла поездка в Сибирь, вернее на Уральские горы. Еще одна «необъяснимая тайна» для современников — Александр очень много ездил. В Европе его поездки внимательно не отслеживались, но дома! В открытой коляске, по бездорожью, в любую погоду он исколесил всю Россию и нигде подолгу не задерживался, словно какая-то неведомая сила гнала его вперед. Госпоже С. Шуазель он объяснил цель поездки так: на Урале открыты богатые золотые прииски, он никогда не был там, а посему хочет «посетить все местности своего государства, дабы лично составить себе понятие о благосостоянии своих подданных, о средствах поощрения национальной промышленности, содействия торговле посредством проведения новых дорог, каналов и т. д. Все стремления этого великого государя, все его труды, ночные бдения клонились к одной лишь цели — к счастью пятидесяти миллионов человек». Современникам это объяснение казалось неубедительным, у меня тоже вызывает сомнения эта напыщенная фраза.

Конечно, он хотел лучше узнать страну, но любовь к путешествиям — это особая черта характера. Мне кажется, в дороге Александр отдыхал. Дорога — это безвременье. Жизнь осталась в точке А, приедешь в Б, она опять начнется — прежняя, и все заботы, беды опять твои, а в дороге ты принадлежишь себе — и только. Ведь и телефонов не было. Господи, какая хорошая была жизнь! Телефон — это удобно, но очень нагрузочно. И оскорбительна сама мысль, что тебя в любой момент могут найти и загрузить новой порцией забот. Каждое новое изобретение дает человеку что-то хорошее, но при этом отторгает, уничтожает что-то не менее для него важное.

Александр вернулся в Петербург в первых числах ноября 1824 года, а 7-го случилось наводнение, подобного которому столица не знала. Самое яркое описание его дал Пушкин в «Медном всаднике». Разрушения были страшные. Вода поднялась на шесть метров, волны, вой ветра, тучи, дождь! Александр оставался в Зимнем на верхнем этаже. Наготове стояла яхта, но он отказывался оставить дворец. Гибли люди, скот. Размыло кладбище, и напротив дворца остановился надгробный крест, что сочли плохим предзнаменованием. «Одного часового отнесло течением с его будкой до Зимнего дворца; увидев своего государя у окна, бедный солдат, который даже перед лицом смерти не мог забыть военную дисциплину, взял на кураул… его удалось спасти».

В «Мемуарах» граф Е. Ф. Комаровский рассказывает, как был призван к государю 8 ноября 1824 года вместе с генерал-адъютантами Дибичем, Бенкендорфом и Депрерадовичем. Александр сказал: «Я призвал вас, господа, чтобы вы подали самую деятельную и скорую помощь несчастным, пострадавшим от ужасного вчерашнего происшествия. — И у него были приметны слезы на глазах. — Я уверен, что вы разделяете мои чувства сострадания. — И продолжал говорить с таким чувствительным красноречием, что мы сами были чрезвычайно тронуты. — Я назначаю вас, — присовокупил император, — временными военными губернаторами заречных частей города, что вы увидите из сегодняшнего приказа. Вот вам инструкция, наскоро составленная; сердца ваши ее дополнят. Поезжайте отсюда к министру финансов, который имеет повеление выдать каждому из вас по 100 тысяч рублей на первый случай.

Мы вышли из кабинета, восхищенные тем, что слышали, и сказали:

— Жаль, если разговор сей не сохраниться для потомства, ибо оный изобразил бы императора Александра таковым, каковым он точно был, и послужил бы лучшим панегириком его небесной души».

Граф Комаровский вовсе не был излишне сентиментален, а тут умилился. Пишут, что Александр тоже часто плакал: рыдал после смерти отца, утирал слезы при виде огромного количества убитых на поле боя и при виде утопленников и разрухи после наводнения (он сам объехал весь город), плакал, не стесняясь своих генерал-адъютантов. В XIX веке много умилялись и плакали. От горя и скорби, и от счастья и умиления — потоки слез. Думаю, что люди были в те времена куда сдержаннее, чем пишут в романах и мемуарах, а потоки слез — дань моде. Иначе читателя не прошибешь. Мы сейчас не плачем. От беды мы прикрываемся шуткой, беда только, что при этом скоро вообще разучимся говорить серьезно, все что-то ерничаем, анекдоты рассказываем и ждем, что все как-то само собой образуется.

Зима была полна забот по восстановлению города, а 17 июня 1825 года в Каменноостровском дворце перед Александром предстал унтер-офицер 3-го Украинского уланского полка. Унтер-офицера звали Шервуд, и он пришел с доносом. Шервуд был англичанином. Хорошо образованный, со знанием языков, он легко перезнакомился с офицерами, проник в Южное общество. Слушать о тайных обществах было Александру не внове. Этот донос отличался тем, что заговор организован против всей царствующей фамилии. Были названы имена — списком. Что хотел этот Шервуд? Заботился ли он о благе государства или искал личной выгоды. Наверное, тут присутствовало и то и другое. Вряд ли он испытывал переживания за судьбу России, но он здесь жил и хотел, чтобы в стране был порядок. Александр испытывал к этому офицеру чувство похожее на брезгливость. К страху он уже привык, то есть это был уже не страх, а постоянное беспокойство.

И еще одна беда висела дамокловым мечом. Врачи твердили, что здоровье императрицы требует немедленного вмешательства. Елизавета Алексеевна серьезно больна, следует немедленно поменять климат. Здесь подойдут юг Франции или Италии. Александр поговорил с женой. Последнее время они часто вели неспешные и приятные беседы. Почему они выбрали Таганрог? Приближенные удивлялись: неужели нельзя было выбрать место получше? Зимы там достаточно суровы, ветры опасны. Но как можно было перечить императорской семье?

Официально цесаревичем считался великий князь Константин Павлович, но он отказался наследовать трон. Он все время твердил, что «ни за какие коврижки» не желает быть царем, но впервые серьезный разговор на эту тему состоялся в 1819 году, когда Александр посетил Варшаву. Михайловский — Данилевский, любимый флигель-адъютант царя (со слов Константина Павловича), так описывает разговор между братьями. Александр:

«— Я должен сказать тебе, брат, что я хочу абдикировать; я устал и не в силах сносить тягость правительства; я предупреждаю тебя для того, чтобы ты подумал, что тебе надобно делать в сем случае. (Абдикация — отречение от престола. — Авт.)

Цесаревич Константин ответил:

— Тогда я буду просить у вас место второго камердинера вашего; я буду служить вам и, ежели надо, чистить вам сапоги. Когда бы я это теперь сделал, то почли бы подлостью, но когда вы будете не на престоле, я докажу преданность мою к вам, как в благодетели моему…

— Когда придет время абдикировать, — сказал в заключение Александр, — то я тебе дам знать, и ты мысли свои напиши матушке».

Константин Павлович при этом добавляет, что «государь поцеловал меня так крепко, как еще никогда в сорок пять лет нашей жизни меня не целовал».

Время шло, Александр опять вернулся к этому разговору. На этот раз шуткой отделаться было нельзя, и в январе 1822 года Константин написал из Варшавы: «Не чувствую в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, осмелюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства».