– Как‐то ничего не было после Лоранны.

– Я имею в виду серьезные отношения с настоящей женщиной, а не шашни с мокрощелкой!

– Знаю, знаю, она тебе не нравилась, – покорно ответил я.

Она пожала плечами. Ни одна из моих редких любовных побед не удостоилась ее одобрения. Она принимала моих избранниц с восторгом, шумно радовалась, что у меня наконец кто‐то появился, потом сжимала в кольце своих объятий так, что они, задыхаясь, едва уносили ноги. Думаю, больше всего она боялась, чтобы кто‐нибудь из них не преуспел там, где она потерпела поражение.

– И кстати, как ты можешь говорить, что испытал любовное чувство, когда проснулся: ты ведь и знать не знаешь, что такое любовь?

– Ладно, забудь! – раздраженно воскликнул я. – Я рассказал вам сон, потому что он показался мне необычным и загадочным. И уже жалею об этом.

Хлоя тотчас раскаялась и пожалела о своей резкости.

– Ну хорошо, хорошо. Тогда вот такой вопрос: по каким признакам ты заключил, что испытанное тобой чувство было именно любовью?

Я на мгновение заколебался, но желание убедить их в своей искренности было таким сильным, что я решился приоткрыться еще:

– Я уже был влюблен. Один раз.

Хлоя и Жош выпучили на меня глаза и раскрыли рты, словно в немом крике.

– Мать твою! Он решил нас побаловать своими откровениями! – взвыла Хлоя.

– Мне было пятнадцать лет.

Хлоя порывисто вздохнула и закатила глаза. Жош едва заметно улыбнулся.

– Пятнадцать лет! Нет, Ланкри, ты безнадежен.

– Влюбиться в пятнадцать лет – это ведь нечто! – упорствовал я. – В этом возрасте любишь всем сердцем.

– Да, несомненно, – признала Хлоя, отхлебнув соку. – Ну, рассказывай! – великодушно разрешила она.

Я призадумался, собирая воедино воспоминания, и они послушно выстроились в ряд, словно все было только вчера.

Действительно, я пережил самую жестокую, самую могучую страсть, которая только может охватить юнца, неопытного, неуправляемого и неспособного к самовыражению. Любовь такой силы, какую может породить лишь юность, лишь эта пора бунтарства и отчаяния, когда невозможно провести грань между невинностью и пороком. Ее звали Милена. То была нежная, скромная девушка. Я целыми днями любовался ею, мечтал о ней ночи напролет. Чувства были так сильны, что сковывали меня, я был буквально парализован и не решался ни подойти к ней, ни заговорить. Как возможно высказать настолько важную, огромную для тебя вещь, перевернувшую все твое существование, приподнявшую тебя высоко над реальностью? Я написал стихотворение, украдкой сунул ей листок. Она прочла, покраснела, сложила бумажку и убрала в карман, а потом – потом ничего. Она не смотрела в мою сторону, стала меня избегать. Так было до конца учебного года. Затем начались каникулы, мы уехали в разные стороны и с тех пор ни разу друг друга не видели.

Хлоя огорченно сморщилась и спросила:

– И это все?

– Да.

– Прямо скажем, не густо… Платоническая любовь?

– Почему? Истинная любовь, самая что ни на есть настоящая…

– И платоническая!

Я закусил губы, проклиная собственную болтливость.

– Отсюда твоя неспособность любить. Разве не принято считать, что первая любовь задает тон всем последующим? – усмехнулась она.

– А я вот понимаю Иону, – обронил Жош.

– Надо же! Ты тоже, значит, бывал когда‐то влюблен? – с удивлением спросила Хлоя.

По лицу Жоша словно рябь пробежала. Выражения удивления, паники, сомнения, понимания, озабоченности сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой. Потом его внутренний сервер дал сбой, и лицо расслабилось, утратив вообще всякое выражение.

– Мое дело – спросить, – улыбнулась Хлоя. – Впрочем, хорошенького понемножку: две исповеди за один вечер – явный перебор.

Жош смотрел куда‐то вдаль.

– Влюбиться в девушку из сна – такое же неблагодарное дело, как влюбиться в девушку, с которой не смеешь заговорить. Будь бдителен, Иона. Может, ты потому и решил назвать это любовью, что хочешь подсознательно оправдать себя и свое бездействие.

– Да, звучит логично, может, все так и есть. Однако я знаю, что чувства во сне и после сна были сильными и ощущения очень яркими. И к тому же… я уверен, что она существует на самом деле!

Хлоя схватилась за голову:

– Мать твою! Быть не может! Надеюсь, ты шутишь? Ты не в курсе, что, когда человек путает сны и реальность, это диагноз? Ты не будешь загадкой для психиатра, дружище.

– Повторяю, я в этом уверен, Хлоя, – обиженно настаивал я. – Она существует. Ну, может быть, не совсем она, но девушка, к которой я могу испытывать настолько же сильные чувства.

– Я между вами чувствую себя так, словно меня зажали в клещи. С одной стороны – чокнутый компьютерщик, уверенный, что виртуальные персонажи в Сети – настоящие друзья, с другой стороны – эмоциональный калека, который считает, что существа из его снов существуют на самом деле.

В этот момент зазвонил телефон. Я быстро снял трубку, довольный, что могу ускользнуть от разговора, который явно и неотвратимо замыкался на моей скромной персоне.

– Мсье Ланкри? Вас беспокоят из Национальной полиции.

Я удивился и насторожился.

– Ваши родители попали в автокатастрофу.

– Родители? – пролепетал я. – Но… что с ними?

– Я ничего больше не могу сказать вам по телефону. Жду вас в комиссариате.

Я все понял.

Они мертвы. Убились.

Убить.

Вот что прошептала мне девушка во сне.

«Убить», а не «любить».

Машина заскользила на льду, потеряла управление и врезалась в дерево. «Они умерли на месте», – сказал мне полицейский, видимо, желая меня утешить. Но моим единственным утешением было то, что они ушли вместе, что ни один не оставил другого наедине с горечью утраты. И я знал, что они успели подумать перед смертью – их последняя мысль была обо мне.

Я замкнулся в молчании, не мог даже плакать.

Моя вселенная взорвалась, и я, как одинокая планета, летел в пустом холодном космосе. Потерял свои полюса, утратил вехи и ориентиры, лишился источника постоянной любви. Один, покинутый, один во вселенной. Слез не было. Один, всеми покинутый и готовый взорваться от переполняющих меня слов, которые когда‐то не сказал родителям и никогда уже больше не произнесу.

Я взял месяц отпуска и закрылся дома.

Я слонялся по квартире, так утекали часы и дни, в голове царила совершеннейшая пустота. Отказывал всем, кто хотел ко мне прийти, совершенно запустил себя и ел лишь тогда, когда организм уже не мог справляться без еды. Я потерял почву под ногами и утратил способность к рассуждению. Мысли мои, порой бредовые, бессмысленно пролетали в голове, я разговаривал сам с собой, обращаясь к матери, к отцу, к себе с непонятными, бессвязными речами. Прошлое распалось на молекулы, в настоящем была лишь боль, а будущее, если оно вообще существовало, ужасало меня.

Лука работал анестезиологом. Он был на десять лет старше меня, не красавец, не особенно обаятельный, ничего интересного. Сначала казалось – типичный коллега, такой как все: вскользь поздороваться, перекинуться парой слов о пациентах, выпить чашечку кофе в комнате отдыха. Но что‐то в его поведении меня заинтересовало. Он работал методично, не выказывая больным никакой особенной привязанности – лишь профессиональное уважение. Он мало говорил, редко примыкал к каким‐либо компаниям, собирающимся на работе в редкие моменты затишья. Казалось, он наблюдает за миром и особенно за мной. Его глаза не выпускали меня из виду, я часто чувствовала на себе его спокойный, но настойчивый взгляд. Он ласково мне улыбался, с любопытством прислушивался к моим разговорам с пациентами. Удивлялся моей самоотверженности и пытался понять ее мотивы.

– Не принимай ты все так близко к сердцу, – как‐то сказал он мне, забыв о своей обычной сдержанности и отстраненности.

– Не могу иначе, – тем не менее ответила я с вызовом.