— Теперь они обречены, — сказала Мэри. — Когда прибывает Вдова, крушение неизбежно. Она чувствует это, как приближение шторма.

— Откуда она взялась?

— С пустоши. Они живет в домишке из досок и соломы в самом конце владений Моганов.

— Ты там была?

— Я видела его. Дядя Саймон иногда возит ей пищу. Чай, хлеб... И я видела, как ходит туда вечером Эли, сам, никто его туда не посылает. Но ни один человек во всей деревне не отважится приблизиться к жилищу Вдовы.

Вдова миновала нас, лошади замедлили шаг, когда она им свистнула.

— Я была один раз с дядей Саймоном. Я видела, как он зашел в дом. Но Вдова не вышла, я видела ее только в окно.

— А ее возница?

— Это Том-простачок, слабоумный паренек. Он бродил по деревне, пока Вдова его не подобрала. Он не разговаривает ни с кем, кроме нее.

Еще раз судно проследовало мимо, стараясь удерживаться подальше от берега, снова развернулось. Мысленно я был на борту. Хотя отсюда оно казалось безмолвной игрушкой стихии, я ощущал ужасный треск его деревянных конструкций, напряженную вибрацию снастей; я чувствовал удары ледяных волн и брызг. И я чувствовал опасность, ужасную близость гибели.

Выжидающие добычи следовали за кораблем, но наконец устали. Сгруппировавшись вокруг телеги Вдовы, они притащили с собой хворост и брезент, соорудили костер, который наполнил ветер искрами и дымом, плывшим прямо на нас.

— Здесь вся деревня,— сказал я.

— Я думаю, да, — подтвердила Мэри.

— Значит, Пенденнис пуст?

— Да.

Я скосил глаза в сторону.

— Я пойду туда. Мне надо найти отца.

Мне хотелось, чтобы она попыталась остановить меня, я надеялся на это. Но вместо этого Мэри сказала:

— Мы отправимся туда вместе.

— А если меня поймают?

— Они не смогут. — Мэри наклонилась и начала срывать цветы. — Я знаю там каждый проход, каждую подворотню.

Я не спорил и не хотел спорить. Мэри сжала букетик в руке, и мы вернулись к пони и поскакали к деревне.

К мосту мы подъехали одновременно. Оставив оба мыса позади, мы видели перед собой поднимающиеся по склону дома Пенденниса на другом берегу гавани. Лишь в нескольких окнах светились огни ламп. Деревня была пустой и темной. И внушала мне страх.

Копыта наших пони простучали по мосту. Мы поднялись по большой дороге и попали в деревню через пролом в древней стене. Мы оставили пони у общественной поилки, вода в которую капала изо рта каменной рыбьей головы.

Мэри начала обход с кладбища.

— Я всегда захожу на кладбище, посещая деревню.

Ветер вздыхал за церковью и гудел между надгробий. Святые в витражах здания еле заметно светились, как бы следя за нами — или за штормом. За ними передвигалась фигура: пастор Твид скользил вдоль вереницы их .лиц.

Мэри вынула цветок из своего букетика и положила на землю у одного из надгробий.

— Моему отцу,— сказала она. Другой лег на могилу рядом. — Моей матери. — Она откинула волосы. — Я приношу цветы людям, которые для меня много значат. Моим героям. Ты ведь не думаешь, что это глупо?

— Нет.

Ее крошечный букетик становился все тоньше. Еще четыре цветка для тети, для Питера, для подруги и для двоюродного брата, и в руке остался одинокий цветок.

— Этот — для кого? — спросил я.

Мэри улыбнулась. Она вложила цветок в мою руку.

— Для тебя.

Она была искренней и сделала это от доброты душевной, но быть причисленным к ее мертвым героям, быть отмеченным наряду с дорогими ее сердцу могилами — от этого у меня по спине пробежал холодок.

— Что случилось? — встревожилась Мэри.

Я раздумывал: может быть, когда Мэри придет на кладбище в следующий раз, она склонится и над моей могилкой? С содроганием я вспомнил о кромлехе. «Проклятое место. Войдешь — умрешь».

Ветер набросился на нас из-за угла церкви, когда мы направились вниз, к гавани. Мэри не оглядывалась. Она быстро пошла вдоль проулка, зная, что я следую за ней. Свой цветок я засунул под свитер. Остальные уже гонял ветер между надгробиями, от камня к камню.

По грязи и по булыжной мостовой мы повторили путь, которым я следовал, прилипнув к спине Саймона Могана, сидя за ним верхом. К гавани мы подошли недалеко от места, где он нашел меня в лапах Калеба Страттона, с ножом у горла. Но сейчас была пора высокого прилива, лодки, которые тогда лежали в грязи, сейчас рвались, как лошади на привязи, и со скрипом терлись о волнолом.

Длинная улица была темной и пустой. В обоих направлениях тянулись постройки, таверны и склады, заброшенные лодочные мастерские. Отец мог быть в любом из них — или ни в одном» Задача казалась непосильной.

Даже Мэри пала духом.

— Может быть, Обрубок хоть как-то намекнул?

Я попытался вспомнить. Снова я слышал ужасный тихий скрежет его голоса: «Если ты меня выдашь, твой отец сгниет там, где лежит. Только я знаю, где он, и там он и останется». Но отсюда нельзя было извлечь ничего полезного для поиска.

— Знаешь ли ты какую-нибудь песню, которую он пел? — спросила Мэри.

— Обрубок?

— Глупый! Твой отец, конечно. Есть какая-нибудь мелодия, которую бы ты мог свистеть, чтобы твой отец понял, что ты здесь?

— Да. Когда умирала моя мать, он пел песню, чтобы ее утешить. Он сидел у кровати и держал ее за руку. Он пел снова и снова, с вечера и до рассвета. Я не знаю, как она называется, но звучит она так. — Я засвистел.

— Пойдет, — сказала Мэри, когда я закончил. — Теперь насвистывай ее. Но прекращай, когда кого-то увидишь. Замолкай, если услышишь какой-то звук.

Мы зашагали вверх по улице, звуки мягко отражались от стен домов. Мелодия звучала сквозь время, и я почувствовал себя шестилетним, видящим, как лицо матери в те ужасные ночи сморщивалось, как старый воск, теряло свою красоту и превращалось в ужасное и безобразное.

— Свисти, свисти, — подбадривала Мэри. Мы уходили от моря, ветер нас подгонял. Сзади остались таверна и свечная лавка.

Зубы матери обнажились, лишились десен, стали похожи на лошадиные. Отец, видя мой испуг, перестал пускать меня в ее комнату. Я сидел в холле, слушая доносившееся пение, пока однажды не открылась дверь. Отец смотрел на меня. Он сказал...

— Не останавливайся, Джон. — Мэри слегка тряхнула мою руку. — Если мы пройдем его, то потом не найдем.

Я и не заметил, как перестал свистеть.

...Открыв дверь, отец сказал: «Ее больше нет». Я подумал тогда, что она встала и куда-то ушла. Когда я заглянул и увидел, что она лежит, накрытая простыней, я подумал, что она играет со мной. Я оттянул простыню и замер, с трудом узнавая свою мать.

— Тихо! — шепнула Мэри. Она сжала мою руку, и я вздрогнул от страха.— Кто-то идет,— сказала она и дернула меня за собой в подворотню.

По булыжнику стучали башмаки. Две пары.

Мы сжались в темноте у стены, едва отваживаясь поднять глаза. Эти люди должны были миновать нас на расстоянии вытянутой руки.

Я слышал дыхание Мэри и биение своего сердца. Шаги приближались.

Раздался грубый смех и женский голос, окрашенный местным акцентом.

— И я сказала, сказала я, ну, точь такой же мешочек потеряла я, иной день. И слышь, Милли, точь самый это был, это самый кожаный мешочек. Слыхано ль дело?!

Две старухи протопали мимо нас, смеясь и согласно кивая, опираясь друг на дружку, как пьяные моряки. Их смех и шаги стихли, над улицей снова повисла тишина. Слышно было, как волны плещутся о стену.

Я огляделся. Мэри затащила меня не в подворотню, а в проход, перекрытый верхним этажом свечной лавки и ведущий к морю. Из глубины его поднимался ветерок, холодный и соленый. Я засвистел свою песню, и она заполнила проход, как будто ее исполнял хор.

И в ответ что-то заскреблось.

Пальцы Мэри сжали мою руку. Я снова засвистел, и снова мне ответило поскребывание.

— Это со дна,— сказала Мэри.

Мы углубились в проход. Там, где свечная лавка заканчивалась, проход сбегал вниз чередой вырубленных в скале ступенек, узких и крутых, с обеих сторон которых поднимались стены. Я начал осторожно спускаться.