-- Дети... мои. Как я уже сказал только что, я очень хотел с вами поговорить. Мысль о том, что этому разговору суждено состояться, впервые посетила меня ещё тогда, когда на свет появился мой первый ребёнок... что там, этот разговор должен был состояться ещё тогда, когда у моих родителей появился я! Или уж хотя бы тогда, когда я решил жениться на Изабелле...

       Наш историк в школе обожал такие вступления к пустяковым речам. Он уходил корнями к Адаму и Еве, рассказывал нам историю изгнания из рая, положившую начало истории человечества, исполненной невероятных коллизий... У историка даже поза была чем-то схожа с той, которую принял Арсений Михайлович. Интонации же повторялись один в один.

       Эдик украдкой зевнул, чем, естественно, тут же заразил меня. Я проглотила первый зевок.

       -- ...но мне не предоставлялось случая, в котором этот разговор был бы уместен. Однако неделю назад я подумал, что время настало... Я так долго ждал этого часа, что даже не удивился, когда он, наконец, настал... но я так долго ждал этой минуты, так боялся, что упущу её, прогляжу, не сумею распознать...

       Эдик снова зевнул. Я повторила за ним.

       -- ...что меня удивил сам факт того, что я с такой лёгкостью поймал этот момент. Найти подходящую минуту... не упустить единственно верный момент, когда так нужно сказать единственно верное слово -- это сложная задача. Но бывают случаи, когда счёт идёт не на месяцы и даже не на дни. Счёт идёт на часы...

       Мы зевнули ещё по разу. Размеренный, негромкий голос расслаблял и убаюкивал.

       -- ...и буквально сейчас уже не часы, но минуты решают исход очень важного для всех нас дела. Казалось бы, почему не заговорить раньше, почему не подстегнуть события? Но всё же мне было важно дождаться подходящей минуты для того, чтобы заговорить на эту тему...

       Я зевнула в кулак. На уроках истории я, как правило, читала фантастику, прикрываясь учебником, считала мух и ворон или дремала с открытыми глазами. Эта практика определённо пригодилась!

       Эдик старательно прожевал зевок. Увы, он не умел дремать с открытыми, и поэтому глаза закрыл. И даже попытался положить голову мне на плечо.

       --...и я не колыбельную вам тут пою, чтоб вы спали у меня на глазах!

       Удар молнии! Раскат грома!

       Арсений Михайлович пророкотал:

       -- Не спать! -- и хлопнул ладонью по столу.

       Мы дружно подпрыгнули на месте.

       -- Итак, мне всё же было важно дождаться подходящей минуты для того, чтобы заговорить на эту тему.

       Этим Арсений Михайлович разительно отличался от нашего историка: тот никогда не обращал внимания, слушаем ли мы его. Соответственно, никогда не продолжал повествование с повтора предыдущей фразы.

       -- Я считаю настоящую минуту наиболее подходящей для того, чтобы расставить все точки над ё. Вы, конечно, не настроены на долгий разговор... и я могу вас понять.

       Я робко улыбнулась. Если он понимает, что долгий разговор неуместен, может, он всё-таки сократит свою вступительную часть и перейдёт к делу? Но он поставил себя на долгую паузу и замолчал вообще.

       Минуты шелестели одна за другой птичьими крыльями -- в саду под окном просыпались пернатые певички и певцы, осторожно пробовали голоса. Утренне-бледное небо за окном набирало гущину. Недовольным блеяньем огласила окрестности Брахмапутрочка, и тут же отозвались её товарки...

       А Эдик сидел рядом и держал меня за руку, словно боялся, что я исчезну.

       А я боялась, что сейчас проснусь, и окажется это всё очередным дурацким сном. Дурацким только потому, что он -- не явь.

       -- Дети мои... -- заговорил, наконец, Арсений Михайлович. -- Вы успели сознаться друг другу в... в собственном... собственной...

       Брови Клюева-старшего сошлись на переносице, лицо потемнело, а нужное слово так и не находилось. Эдик робко-робко, даже рука, цеплявшаяся за мои пальцы, задрожала, предположил:

       -- Собственных отли...

       -- Молчи уже, Долбоклюев! -- сразу же нашёл нужные слова Арсений Михайлович.

       Я надула губы. Как можно так гавкать на моего любимого? Ну и что, что это его папочка! И я заговорила ещё прежде, чем успела понять, о чём именно буду говорить.

       -- Извините, Арсений Михайлович! Вы не могли бы в моём присутствии не называть так своего сына? Я... знаю его с другой стороны и уверяю вас, на самом деле вы в нём очень и очень ошибаетесь.

       Мужчина стремительно вышел из-за стола, подлетел к нам и взял сына жёсткой сухой рукой за подбородок, легонько тряхнул:

       -- Видишь? Ты видишь? Цени!

       Разжал пальцы и улыбнулся мне:

       -- Прости, пожалуйста, Наденька... ты не против, если я буду так к тебе обращаться? -- я кивнула, и он продолжил:

       -- Так вот... Наденька, должен тебе сказать... Эдик -- вампир.

       Я снова кивнула с лёгкой улыбкой, и Клюев-старший повторил чуть медленнее:

       -- Эдик -- вампир. И я тоже.

       Я радостно улыбнулась и закивала часто-часто.

       Арсений Михайлович сложил брови домиком и попытался как утопающий за соломинку ухватиться за взгляд сына, но тот злопамятно смотрел в окошко.

       -- Э-э... Наденька... -- медленно-медленно, осторожно-осторожно заговорил Клюев-старший, -- мы... знаем, что ты... вампир.

       Нет, я не поняла. Мне что, предлагалось шлёпнуться в обморок, когда он объявил, что они с Эдиком вампиры? Или возмутиться до глубины души последней фразой?

       Я согласно кивнула и тихонько передразнила Эдика:

       -- Ты вампир, и я вампир, оба мы вампиры...

       Реакция Арсения Михайловича таки повергла меня в шок: он радостно захохотал, сграбастал нас с Эдиком в объятья, и заявил:

       -- Ну вот и всё, дети мои! Живите в мире и согласии, пока не разбежитесь!

       -- Мы не разбежимся, -- пробубнил ему в плечо Эдик.

       -- Тогда сегодня едем в лес! Играть! -- отстранил нас на длину вытянутых рук Клюев-старший.

       -- Только не это! -- страдальчески закатил глаза мой любимый.

       Я позавтракала вместе с дружной, но очень уж многочисленной семейкой Клюевых. За изогнутым подковой длиннющим столом свободно уселись человек тридцать, не то тридцать пять -- я не досчитывалась, сколько их всего, я сидела рядом с Эдиком, и мне этого было вполне достаточно.

       Клюевы как-то так легко приняли меня в свои ряды, что это даже вызывало некоторые опасения. Ведь на самом же деле не могло всё пройти так ровно и так гладко? Или весь подвох заключался в обещанной игре?

       Арсений Михайлович, сидевший "во главе" стола -- на самой выпуклой его части -- дирижировал наколотой на вилку сосиской и громко рассказывал всем историю, которую, судя по тому, что никто и не думал слушать, все знали наизусть. Даже Эдик, которому всего семнадцать.

       -- ...в тот день я впервые увидел её и понял, что жизнь моя будет напрасна, если я не получу её согласия быть моей, быть вечно моей! О, моя Изабелла!

       Слева от меня сидела сводная сестра Эдика, которую звали Мариной, но она просила всех называть её Энди. Не задумываясь даже о причинах столь странного желания, я согласилась и была вознаграждена очаровательнейшей улыбкой и уверениями в вечной преданности мне, не задающей лишних вопросов и не лезущей в интимные подробности чужой жизни.

       Эдик выразительно вращал глазами, явно пытаясь телепатировать мне некую мысль, но я оказалась невосприимчивой.

       -- И я читал ей стихи, потому что любовь переполняла меня... переполняет меня и сейчас при виде её изумительных глаз -- они могут быть нежными и кроткими, но могут быть опаляющими и страстными!..

       Энди-Марина ворковала в моё левое ухо:

       -- ...и терпеть ненавижу, если кто-то вдруг мне начинает объяснять, что я маюсь дурью, и что уж сколько-сколько времени, но почти триста лет -- а ведь мне уже двести восемьдесят девятый год пошёл! -- это вполне достаточный срок, чтобы определиться, какого пола я хочу быть!..