Я прикрыла на миг глаза и словно ощутила, как он будет бережно поддерживать меня своей рукой, как буду обнимать его... если бы внезапно на землю обрушилась космическая темнота, мои глаза засияли бы не хуже фар дальнего света! И озаряли бы они Эдика Клюева! От растрёпанных ветром волос и невыносимых в своей глубине глаз до стоптанных кроссовок на загорелых стройных ногах!

       Мы медленно ехали домой. С того момента, как я увидела белые шорты, синюю майку, чёрные кудри, для меня перестала существовать красота окружающей природы. Теперь же, сидя на раме "Салюта", круто выворачивая позвоночник, чтоб обеими руками крепко держаться за горячую спину Эдика, я вновь могла восхищаться этой поразительной гармонией, что постоянно была рядом со мной вне зависимости от того, обращают ли на неё внимание.

       Солнце катилось к западной стороне горизонта, растрескавшиеся плиты казались темнее обычного, а сосновые стволы были цветом, как тёмный янтарь, как гречишный мёд. Запятнанная закатными солнечными лучами зелень хвои парила в недостижимой вышине, смешиваясь с ультрамарином неба.

       Мы медленно ехали и разговаривали, обо всём и ни о чём. Эдик узнал, что мне за последние три дня Фролищи... понравились. Да, и нравятся всё больше и больше, но всё равно я планирую вернуться в Москву через год, чтобы поступить в институт, выучиться... ну, там видно будет, куда и зачем я буду возвращаться и буду ли... что я всю жизнь провела в Москве и просто не представляла себе, как можно жить в каком-нибудь другом городе.

       В голове сладко трепетала тоненькая, маленькая, но очень быстро крепнущая в присутствии Эдика мысль: да разве жила я там, в той Москве? Ведь жизнь моя началась позавчера. Когда я впервые ощутила этот божественный аромат. Увидела Эдуарда Клюева. Поняла, что никогда не решусь даже глотка его крови сделать, несмотря на то, что хочу этого больше, чем чего бы то ни было в этой жизни!

       Я старалась особо не наседать на Эдика с расспросами, но всё равно получалось, что больше спрашивала я.

       Постепенно узнавала всё больше и больше о том человеке, который неожиданно для меня стал смыслом всей моей жизни.

       Оказалось, что у Эдика девять братьев и пять сестёр, и все родные! А ещё есть около десятка сводных. Он называл их всех по именам, пытался за каждым именем закрепить некий "опознавательный" ярлычок, но в голове у меня всё равно образовывалась каша.

       Папа Клюев был военным, мама домохозяйкой -- другой профессии при таком количестве детей просто и быть не могло! -- все старшие братья шли по стопам отца, а вот девочки учились кто на кого, пополняя ряды Клюевых бухгалтерами, дизайнерами, экологами, психологами и финансистами.

       Сам Эдик тоже хотел стать военным.

       -- Ты хочешь маршировать по плацу и орать дурацкие песенки?! -- изумилась я.

       -- Зачем сразу дурацкие? -- усмехнулся Клюев. -- Среди строевых песен есть очень даже неплохие. И потом, я же не намерен всю жизнь оставаться рядовым. Вот так погоняют меня по плацу, а потом выучусь и буду сам новобранцев гонять. А потом гонять тех, кто гоняет новобранцев...

       -- А потом?

       -- А потом на пенсию выйду и заживу в своё удовольствие!

       Мы засмеялись.

       -- А если пошлют в горячую точку?

       -- Пришью на рукав нашивку с группой крови и в путь.

       -- Э-э... -- слова о группе крови Эдика натолкнули меня на совсем другие размышления, вовсе даже не о войне.

       Я облизнулась и перевела разговор в менее возбуждающее русло.

       И всё-таки. В голове кроме сладенькой мысли о моей любви к Эдику крутилась ещё одна.

       Я же ехала быстро. Очень-очень быстро. Почему же никак не могла догнать его?..

       Папа и тётя Валя оставили мне целых три записки.

       Первая, на самом видном месте, приклеенная к ручке входной двери, гласила, что они уехали в Дзержинск и могут задержаться, вернуться поздно или даже заночевать у папиного друга в городе. От неё пахло папой и Захарченко-старшей.

       В принципе, даже хорошо...

       Вторая записка обнаружилась на двери холодильника. Разумеется, она содержала наиподробнейшие инструкции о том, как разогревать котлеты, кашу, суп. Пахла записка, как и первая.

       Про чай мне больше не писали, и то прогресс.

       Третья записка лежала на ступеньках лестницы, на втором повороте. Тётя Валя вряд ли пошла бы туда, и можно было не принюхиваться, она не принимала в написании ни малейшего участия.

       В третьей записке папа очень-очень просил меня по возможности ночевать дома и не делать глупостей, сама знаю, каких.

       Интересно... о чём это он? Какие такие глупости я должна знать, да ещё и не делать? Ничего. Вернётся -- спрошу, что он имел в виду.

       Котлеты греть я не стала, суп тоже. А вот кашу разогрела, почти не руководствуясь инструкцией. Каким-то интересным образом отсутствие мамы, готовящей вкусные обеды и всегда подающей всё на стол горячим или холодным в зависимости от блюда, стимулировало меня на очень быстрое усвоение правил пользования плитой и порядка долива воды, прибавления-убавления огня и прочих премудростей.

       А гречневую кашу тётя Валя готовила просто вкуснейшую. Если мы с мамой добавляли в неё рубленное яйцо и жаренный лук, то Захарченко готовила гречку с грибами и печёнкой. Я просто млела от её вкуса.

       Маленькое окошко кухни выходило на забор с соседями, увитый "бешенным огурцом", оно светилось всё тусклее.

       Наступали сумерки.

       А я любила ночь.

       Наверное, даже не потому, что это -- традиционное время бодрствования вампиров. Не потому, что это время охоты, на которую исправно каждую ночь намекает моя дикая составляющая. А просто ночью можно лежать на крыше шестнадцатиэтажки и смотреть, как медленно поворачивается звёздный купол неба... всё предельно ясно и чисто, темнота укрывает и прячет, окутывает мягким бархатом невидимости... и звёзды любуются землёй, и, наверное, даже завидуют нам, людям, потому что у нас такая интересная жизнь! Каждый день приносит новые проблемы, каждый час приходится прилагать усилия для их решения, каждую минуту можно увидеть что-то, чего раньше никогда не видел, а они, звёзды? Только и могут, что созерцать ночную тишину, которая сверху почти одинакова...

       Размечтавшись, я не сразу обратила внимание на то, что моим мыслям подпевает красивый мужской голос:

       Это пел Эдик.

       Сердце отчаянно заколотилось в груди и я на одном дыхании взлетела наверх, в свою комнату.

       Почему не побежала к нему, на улицу? Да где это видано, чтобы прекрасная дама, для которой отважный рыцарь поёт серенаду под балконом, прям-таки сразу к нему выбегала!

       Вот и я, распахнув окошко в сад, залюбовалась резным краем чёрных крон на фоне синего-синего сумеречного неба, заслушалась ласковым баритоном Эдуарда Клюева, подперев кулачками подбородок.