– По запаху, что ли? Это когда собаке дают понюхать коробку, в которой две недели назад хранилась взрывчатка, а она своим чувствительным носом улавливает молекулы диэтиленгликоля?

– По запаху, только с взрывчаткой я не пробовала, а по крови экспертизу назначала.

– Но все равно собачка нюхает, а суды это доказательством не считают. Так? – встрял в разговор Задов, демонстрируя свою процессуальную осведомленность.

– Не всегда. У меня, например, по нескольким делам состоялись приговоры, основанные на одорологии. И в законную силу вступили.

– Но все равно же собачка нюхает, так? А как суд может полагаться на мнение собаки? Ее же не предупредишь, как нас, за дачу ложного заключения?

– Лева, тебя что, собаки в детстве кусали? Что ты так к собакам негативно настроен?

– Да смешно просто! Собака-эксперт! Она что, и заключение подписывает?

– Собака в данном случае выступает в качестве инструмента. Знаешь, как это происходит: объект, содержащий запах, помещают в специальный прибор, во влажную среду, адсорбируют там запах с объекта на стерильную фланель, после чего эту фланель консервируют…

– С солью или с уксусом? – сострил Задов.

– Очень остроумно. Консервируют в стеклянной герметичной банке, помеченной паролем, и могут хранить до года, если сразу не с чем сравнивать. Когда поступает образец запаха для сравнения, банку с первоначальным запахом в числе нескольких других, также помеченных паролем, дают специально обученной собаке на выборку.

– А зачем пароль? – спросил Бурачков.

– Чтобы проводник собачий никак, даже подсознательно, на собаку не влиял. Он, кстати, тоже не знает, в какой банке нужный запах. Например, на месте происшествия подобрали шарфик, законсервировали, отвезли в Москву – только там одорологию делают, у нас базы нету, – а через полгода нашли подозреваемого. Взяли у него кровушку, высушили на марлечке, отправили в Москву, и одорологи дают категорическое заключение – его шарфик или нет. Это тебе не по группе крови экспертиза. А если несколько подозреваемых, то они тебе выделяют одного. В Иркутской области, в колонии, зэки замочили парня и разбежались из барака. На месте подобрали три заточки с рукоятками, обмотанными изолентой; медик говорит, что смертельный удар наносился одной из них. У всех, кто жил в бараке, взяли кровь, по запаху привязали заточку к одному из зэков, и приговор в суде состоялся.

– Да ну, это несерьезно, – отмахнулся Болельщиков. – А если у собаки течка? Или ей на лапу наступили?

– Во-первых, с течкой собак на работу не выводят. А во-вторых, тебе что, в трамвае на ногу не наступают? Вот ты пришел на работу с отдавленной ногой и отпечаток просмотрел. А потом, у собаки есть одно преимущество – она не может умышленно фальсифицировать заключение. Помнишь дело Федоренко?

– Эксперт, который пальчики у клиентов брал и на объекты, изъятые с происшествия, переносил? Ну что за манера нас в это дело носом тыкать!

– Да просто разговор такой зашел. А к одорологической экспертизе нужно относиться как к доказательству, которое, как и другие, заранее установленной силы не имеет, но его можно перепроверить и подтвердить другими доказательствами. Если есть заключение одорологов о том, что следы крови на месте убийства принадлежат Кошкину или Собакину, – кто мешает провести еще судебно-медицинскую экспертизу, пусть тебе скажут, что эта кровь и по группе соответствует Кошкину или Собакину, да еще и по половой принадлежности это кровь мужчины.

За нашей спиной деликатно кашлянули понятые. Мы поняли намек без слов и стали писать протокол.

– Женя, глянь осторожно, что за пакет полиэтиленовый; говорят, его тут раньше не было, – попросила я Болельщикова.

Женя, аккуратно раздвигая ручки пакета масштабной линейкой, проворчал:

– А у самой что, коленки ватные?

– А мне городская запретила, – объяснила я, не отрываясь от протокола. – Мне Будкин сказал: если есть малейшая опасность того, что объект может взорваться, сами не лезьте, пошлите экспертов, лучше пусть они взорвутся, а то кто же протокол писать будет?

– Правильно, Машка, – поддержал меня Лева Задов, хоть и посмеивающийся, но все-таки предусмотрительно зашедший за чердачное перекрытие, – наиболее опасные эксперименты всегда проводятся на наименее полезных членах экипажа.

– Понимаешь, существует допустимый процент потери экспертов на осмотрах, такая естественная усушка-утруска. Для следователей такой процент не предусмотрен, – продолжала я объяснять, – потому что после окончания осмотра они все равно умирают от переутомления.

– Отбой воздушной тревоги, – проворчал Болельщиков, которому наши шутки явно не понравились. – В пакете веничек, больше ничего нет. Точно, мужик следы заметал, поэтому и в презерватив писал, – во-первых, чтоб с собой забрать, а во-вторых, наверное, чтобы не шуметь лишний раз. Серьезно товарищ готовился…

– Машка, а чего с презервативом делать? – спросил Болельщиков, переворачивая его палочкой.

– Ну изыму я его, а чего еще с ним делать?

– А куда денешь? Домой в холодильник? Просто до завтра моча там вообще стухнет…

– И гомункулус появится, – со смехом развил эту мысль Левка. – Парацельс предлагал разводить гомункулусов из мочи, отстоявшейся более десяти дней…

– Тьфу! – смачно плюнул не выдержавший Бурачков.

– О! – обернулась я к нему. – Борис Владимирович, заберите к себе вещдоки до завтра, а то прокуратура уже сдана на сигнализацию, а домой я же не потащу все это, и с места взрыва мы три коробки набрали.

– И это? – Бурачков брезгливо кивнул на презерватив.

– И это, – подтвердила я. – А чтобы не совсем было противно, мы сейчас это упакуем. Ну-ка, Лева, не спи.

Лева кинул на меня непередаваемый взгляд, а я отвела в сторону Бурачкова и тихо попросила:

– Борис Владимирович, можете к завтрашнему дню мне сделать списочек жильцов парадной?

– Сделаем, – пообещал Бурачков. – Может, с самого утра не получится, а к обеду подошлю кого-нибудь с бумагами.

После выполнения всех формальностей мы покинули чердак и добрели до «рафика» кримлаборатории, который должен был доставить вещдоки в бурачковский отдел, экспертов – в главк, а меня до дому. Лева разбудил водителя, а мы стали забираться в салон. Там было темно, неповоротливый Болельщиков покачнулся и уронил коробки с вещдоками на сиденье, и вдруг из-под коробок раздался сдавленный стон.

– Кто здесь?! – испуганно крикнул Болельщиков.

Раскидав коробки, из-под них выбрался заспанный прокурор Будкин с помятой от сна физиономией.

– Ну что, закончили осмотр? – хрипло спросил он. – Справились без меня?

– С трудом, – ответила я. – Мне вас очень не хватало.

– Ого! Уже третий час ночи! – посмотрев на часы, удивился Будкин. – Неплохо мы поработали. Знаете что, Мария Сергеевна, я, пожалуй, завтра приду к обеду, а то – не шутки, в третьем часу работу закончили, надо же отоспаться. Так что вы меня до обеда не ищите.

– И в мыслях не держала, – рассеянно отозвалась я, прикидывая, сколько мне удастся поспать.

Бог даст, в четыре лягу, а в полседьмого вставать, Гошку собирать в школу. По совести, можно было бы тоже отпроситься до обеда, учитывая, что я потрудилась на месте происшествия не меньше прокурора Будкина, но в девять тридцать придет Скородумов, и мне его визит никак не отменить.

– Все устроились? Поехали уже, – поторопила я водителя.

И мы поехали.

Дома все спали; меня ждала записка от Сашки о том, что ребенок накормлен, помыт и уложен, а меня нежно целуют. Я смыла с себя под душем все это происшествие и, как только коснулась головой подушки, провалилась в сон с мыслью: «Господи, какой же это был длинный день!»

– …Мамочка, прости, пожалуйста, что я тебя разбудил, но я был вынужден…

Я подняла голову. Передо мной стоял мой ребенок в пижамке. Часы показывали пять. У меня было чувство, что я вообще не спала ни минуты.

– У меня болит горло, – прошептал он с несчастным выражением лица.