– Що це таке?

Перед ними, сдвинув брови, явился вдруг усатый богатырь, верный слуга Дараганов.

– Василь… ты не смеешь… – взволнованная принцесса пыталась придать строгость своему голосу, унимая дрожь. – Ступай прочь!

– Э, так нельзя, панночка! – отвечал Василь. – Откуда гость незваный? Треба, чтоб про него Марья Дмитриевна знала. Ступайте за мною, панич!

– Сергей, не ходите! – приказала княжна.

А железная рука Василя меж тем впилась Сереже в плечо.

– Прочь руки! – закричал Ошеров. – Я и так пойду с тобой, мне таиться нечего – я дворянин и человек честный.

Марья Дмитриевна Дараган так и присела на оказавшийся рядом стул, когда Василь предъявил ей Сергея, быстренько доложив о том, как, забредя в сад, услышал голоса и вскоре наткнулся на парочку.

– Добре, ступай! – кивнула головой Дараганиха.

Едва слуга ушел, строго сдвинула соболиные брови:

– Вы кто, сударь, будете? – сурово вопросила. Сергей всем видом своим старался выказать с одной стороны глубокую почтительность, с другой же – полную независимость. Но рта открыть не успел – за него ответила оказавшаяся тут же княжна.

– Это друг мой, тетушка. Он уезжает и пришел проститься.

– Твой… друг? Да ты что, мать моя?! – Марья Дмитриевна была вне себя. – Да ты думаешь ли… Ты понимаешь – кто ты и каково твое положение?! Ты где его разыскала? Как посмела тайком от меня…

– Я говорила, тетушка, – прошептала, бледнея от гнева, княжна, – что ежели вы не предоставите мне право распоряжаться собственной особой, как мне угодно будет…

– Помолчите, ясновельможная панна! – прикрикнула потерявшая терпение Марья Дмитриевна. – Я, конечно, простая казачка, даром что родня Разумовского, и вам, вестимо, не чета, но и повыше вас есть, коим вы послушанием обязаны.

– Я о том и молю – отписать государыне…

– Ну, полно! – испуганно прервала Марья Дмитриевна, сообразив, что негоже при чужом человеке касаться столь важной тайны, а потому обратилась к Сергею:

– Так как прозываться изволите?

– Я племянник Елены Ивановны Гориславской, Ошеров Сергей Александрович.

– Гориславские… люди-то добрые. Но как посмели вы…

– У меня и в мыслях не было чем-либо – самым малейшим – оскорбить ее сиятельство! Но это я настоял на свидании с ней, потому что ни красота, ни ум княжны не в силах оставить кого-либо равнодушным. Княжна скучала, она была грустна, мне хотелось лишь немного поразвлечь ее беседами. В чем же здесь крамола?

– Да где же ты с ней познакомиться-то умудрился?

– Не отвечайте, Сергей Александрович! – вмешалась Августа. – Тетушка, Сергей уезжает к себе на Урал. Мы больше никогда не увидимся. Вы можете быть спокойны. Позвольте ему идти, потому что стыдно задерживать благородного дворянина, словно вора, по такому ничтожному поводу… Я обещаю вам, что больше никогда не нарушу ваш душевный покой.

Было что-то в Августе, что всегда подчиняло Марью Дмитриевну. Вот и сейчас Дараганиха, хоть и убежденная в своей правоте, не смогла возразить принцессе.

– Идите, сударь, – пробурчала она. – Нет, постойте! Кому вы о княжне из своих рассказывали?

– Да никому, вот вам крест! – вскрикнул Сергей.

– Поклянитесь, что и не расскажете – княжна на особом положении.

– Клянусь, – пожал плечами Сергей.

– Хорошо, ступайте с Богом!

Сергей почтительно поклонился, бросил последний, полный грусти взгляд на девушку и вышел.

Дараганиха была рассержена и растеряна одновременно.

– Все отпишу государыне, все ей матушке, расскажу, – бурчала она. – А ты, красуня, из светлицы своей не выйдешь, пока ответ от Ее Величества не придет. А парубка я зря отпустила! Надо было велеть Васильку выдрать его – ничего, не помер бы. Знал бы, как к дивчинам в тайности хаживать!

Княжна облегченно вздохнула. Марья Дмитриевна и не догадывается, что Сережа посвящен в ее тайну, а не то бы…

– Идите к себе, ваше сиятельство, – сурово приказала тетушка. – И ни шагу за порог, пока не позову!

– Слушаю, тетушка, – Августа сделала книксен. – А в Петербург будете писать, попросите для меня новых книг.

– Да ступай же, – отмахнулась Марья Дмитриевна.

Курьер из Петербурга примчался скорехонько, летел как на крыльях, неся собственноручный ответ Ее Императорского Величества на слезные жалобы Дараганихи.

Марья Дмитриевна с нетерпением, но все же благоговейно сломала царскую печать, быстро пробежала глазами послание и позвала княжну Тараканову.

– Что ж, мать моя, поздравляю, – объявила она Августе. – Государыня велит везти тебя за границу! Там и учиться сможешь.

Августа обомлела – не ожидала. Не понимала – радоваться ей теперь или плакать. А Марья Дмитриевна загрустила: царица повелела ей сопровождать приемную дочь в страны заморские. А каковы они, эти страны? Разве могут они быть прекрасней Украины?

Горько, так горько оставлять свое село, родной дом. Да что поделать? Опять же, так лучше будет царскому дитятке. Мудра государыня, ничего не скажешь.

Дараганиха отерла слезы…

– Поди, Августа Матвеевна, помолись, да собирайся с Богом. Государыня медлить не велела.

Августа ушла со смутным чувством. Ей и радостно было от предвкушения новой вольной жизни в интересных, неведомых странах, но и мучила мысль, неясная тревожная: не изгнанница ли она теперь – навеки?..

Сережа Ошеров был прав: чего же лучше придумать мог уральский дворянин, едва вышедший из недорослей, чем служить в гвардии, в столице – молодом еще пока Санкт-Петербурге?

Дядя Дмитрий Иванович, выгодно женившийся в самых ранних летах и через три года овдовевший, благодаря состоянию и связям супруги сумел добиться значительного положения в столице. Выхлопотать племяннику назначение в конный полк, о котором тот мечтал, труда не составило, но слову своему Дмитрий Иванович остался верен: ни копейки не дал, кроме как на первое необходимое обустройство. «Все равно прокутишь», – махнул рукой.

Служба вовсе не явилась обременительной для юного конногвардейца. Он быстро освоился с новым положением, завел в Петербурге интересные знакомства. Особенно близко сошелся с однополчанином – молодым вахмистром, сыном смоленского шляхтича Гришей Потемкиным. Чем доказал, что несхожесть натур часто способствует дружбе. Общее у них было, пожалуй, одно – безденежье. И как следствие – дружное пренебрежение веселыми гулянками и попойками, обычным для молодых гвардейцев времяпрепровождением.

Правда, то и дело Ошеров, в котором кипели молодые силы, пытался подбить Потемкина на какое-нибудь приключение. Тот спокойно отказывался.

– Ты, Гриша, словно графская дочь, – подосадовал однажды Сережа. – Стихи, клавесин да беседы… Да чтобы вина поменее. Вот и недоумеваю я – с чего это ты из университета вдруг в гвардию метнулся?

– Так выгнали меня из университета, – Потемкин беззлобно усмехнулся. – За леность и нерадение.

– Тебя – за нерадение?!

– Да. Знаешь ли, Сереженька, как-то в миг один все мне тогда… опротивело, что ли. Горько стало… Устал я от человеческой глупости и изворотливости. В монастырь потянуло. А потом… Архиереем стать захотел.

– Этого ты мне не рассказывал. Удивительно! А правду ли говорят, что ты служебники наизусть знаешь?

– Правду, – просто ответил Потемкин.

Ошеров внимательно посмотрел на Гришу, словно впервые его видел, потом пожал плечами. Монах, архиерей… вот чудак человек.

Потемкин внешностью не блистал, но было в лице его нечто, что женщины ценят больше красоты. Умные голубые глаза его слегка косили, но это лишь придавало некоторую притягательную загадочность его рассеянному взгляду. Он вообще часто углублялся в себя – даже после того, как в приступе вдруг пробудившейся резвости с удивительным талантом копировал своих приятелей. Бывший блестящий студент Московского университета и впрямь предпочитал в свободные часы вместо вина утопать в книгах. Сережа же по-прежнему не мог заставить себя книгу в руки взять, но всегда жадно слушал Григория, любившего просвещать младшего приятеля. Рассказчиком он был чудесным, этот странный философ. Сережа и сам не заметил, как попал под его обаяние.