Однажды в пустыне она видела маленького лиса-фенека и рядом — его мертвую мать. Вокруг зверька раздавался вой ночных хищников, мирно подползавших к нему.

Она вглядывается в амулет — отныне неподвижный — на шее сына, удлинившейся, как у загрызенного животного.

Никто не подойдет к их барже. Топливо закончилось, направление потеряно. Вдалеке проплывет, не останавливаясь, какой-нибудь корабль.

Руки, машущие над водой. Легкие, разрывающиеся неслышно. Тела, уходящие ко дну: они переворачиваются, как обезьяна, лиана в руках которой вдруг порвалась. Дети песка, наполненные морем, превращающиеся в корм для рыб.

Прибрежный ресторан пуст.

Единственный посетитель — бригадир карабинеров, который заказал макароны с мясом по-сицилийски. Он читает газету, сидя под зеленым навесом.

Хозяин ресторана ушел на пляж. На нем футболка с его именем и белый фартук. Он стоит, уперев руки в бока, и смотрит на море.

Вито идет по пляжу.

Рядом с черным полиэтиленовым пакетом валяется мертвая медуза.

В этом году в море настоящий заслон из медуз.

Но туристов нет по другой причине.

Вито идет по пляжу.

Он видел баржи, набитые людьми, вонючие, словно банки из-под рыбы. Ребята из Северной Африки — те, кто побывал на войне или в лагерях для беженцев, и просто непрошеные гости. Он видел затуманенные глаза выживших детей, которых ведут на берег, жертвы переохлаждения. Видел серебристые спасательные одеяла. Видел страх перед морем и страх перед землей.

Он видел, как сильны и упрямы эти несчастные. Я хочу работать, хочу работать. Я хочу поехать во Францию, в Северную Европу, и там работать.

Он видел решимость и чистоту. Красивые глаза, белые зубы. Он видел опустившихся, грязных людей.

И парней, прижавшихся спиной к стене, у которых военные развязывают шнурки и расстегивают ремни.

Он видел драку за гуманитарную помощь, тряпки, подобранные, чтобы одеть детей, обозленных сборщиков денег для бедных, потому что Иисус все время взывает к ним.

Он видел, как настает предел терпения, видел, как людей охватывает страх перед эпидемиями, как они возмущаются, блокируют молы и пристани. А ночью бросаются в море, чтобы вытащить несчастных, которые даже не умеют плавать.

При этом они не знают, кого достают из воды, — возможно, отпетого преступника, который украдет у тебя мобильный, будет ездить пьяным по встречной полосе, изнасилует молоденькую девушку или медсестру, что возвращается с ночной смены.

Вито наслушался таких речей, путаных и грубых. Бедняки, озлобленные против других бедняков.

Спасти своего убийцу — может, это и есть любовь к ближнему. Но здесь никто не святой. Миру нужны не мученики, а справедливое распределение богатств.

Анджелина стоит у окна и ждет сына, который не возвращается. Что ж, пускай. Однажды он не вернется совсем. Это жизнь.

Возможно, она была не лучшей матерью. Она была ящерицей с отрубленным хвостом. Вито стал для нее новым хвостом.

Но чего ждать?

Телевизор выключен — старый, плохо работающий телевизор, страдающий от ветра и дождя. Надо купить новый. И новую антенну. Но такова жизнь в доме у моря.

Анджелина ждет, что война закончится. И что тысячеликого актера схватят и будут судить.

Она видела натовские бомбардировки, слышала всегдашнее: Мы не наносим ударов по гражданским целям. Бомбы меж тем летели даже на завод, где делались кислородные баллоны для больниц.

Она видела обманку, Зеленую площадь, полную восставших: все ненастоящее, будто на съемочной площадке.

Она видела бойцов в повязках, детей с автоматами — и протянула руку к телевизору, словно хотела остановить их.

Разрушенный город — их город: продырявленные стены, воронки от взрывов. Пальмы, белые от камня и известки. Стреляют совсем рядом, — сказала Санта.

Мы — триполийцы, мы — ни там, ни здесь, мы — посреди моря, вроде этих ребят, которым не причалить к берегу.

Они видели восставших — обычных людей. Девушек без покрывала, говорящих по радио, молодых студентов в пляжных шлепанцах и с автоматом.

Они видели старое сенуситское знамя.

Они видели стоящих на коленях детей-убийц, нанятых правительством за гроши, — убитых пулей в затылок, как животные саванны.

Они видели тележурналистку под покрывалом и с пистолетом в руке.

Они видели саперов в коротких штанах, работающих голыми руками, потных, как крестьяне.

Что потом станет со всем этим оружием?

Оно пригодится на другой войне. Нервно-паралитический и горчичный газ. Арсеналы вождя, деревянные ящики с автоматами, минами, ракетами, с удивительной надписью: «Для Министерства сельского хозяйства».

Поля, усеянные минами. Таков будет урожай.

Каждой ночью — новая баржа. Человеческие испражнения. Люди, бежавшие от голода, от войны.

Дивный августовский день. Цветущие каперсы. Три штормовых дня, и вот теперь — просвет. Пляж усеян деревяшками — обломками судов, которым не повезло. Музей войны на галечном берегу. Вито роется среди этого дерева и кое-что подбирает. Он бродит взад-вперед по пляжу, вытаскивает изогнутые доски, куски ковров.

Ему попадается небольшой кожаный мешочек вроде тех, в которые кладут драгоценности. Вито открывает мешочек не без труда — тот завязан на несколько тугих узлов — и просовывает палец внутрь, но находит лишь что-то вроде мокрой шерсти и несколько бусинок. Он кидает находку в рюкзак, к вещам, подобранным раньше.

На острове есть кладбище, где похоронены никому не известные люди. Один добрый человек, натерев кожу под носом мелиссой, чтобы не чувствовать запаха, собрал тела, выброшенные морем. Он поставил кресты, которые кто-то снес, но не важно, Бог у всех бедняков один и каждый день тонет вместе с ними. Добрый человек посадил между могил дикий чеснок и желтый мак. Вито проходит на середину кладбища. Это голое место, продуваемое ветрами, где отсутствует всякая скорбь. Море вычищает все. Ни одна мать не приходит сюда плакать, цветов на надгробиях нет. Ничего, кроме жалких мыслей людей из других краев, туристов, которые склоняются над могилами и оставляют записку или игрушку. Вито садится. Ему представляется подземное поле, утыканное костями, словно скелет перевернутой баржи.

Он думает о черепахах, которые выползают на берег откладывать яйца. Остров — место, где высиживают своих детенышей морские создания. Через короткое время яйца лопнут. Вито видел, как это происходит. Черепашки следуют за отливом, спешат в море, спасаясь от смерти.

Дома он прикрепляет находки к деревянной панели: страница дневника, написанного по-арабски, рукав рубашки, рука куклы.

Занятие без видимого смысла. Порожденное невероятной тоской, снедающей Вито.

Вот так и пройдут последние дни каникул. В сарае.

Надо решить, что делать со своей жизнью: растратить ее попусту или употребить на что-нибудь полезное.

Мать говорила: Надо найти место внутри себя, вокруг себя. Похожее на тебя хотя бы отчасти.

Вито терпеть не может, когда она так делает: смотрит на море и ничего не говорит, засунув сжатые кулаки в карманы кардигана.

Он попросту не может принять никакого решения. Размышляя об этом, он покачал головой. Может, он так и останется олухом. Может, ему не хватает ума. Но так или иначе, он соображает медленно, ему нужно время.

Вито прикрепляет находки к панели. Осколки прервавшегося бегства.

Он сам не знает, зачем делает это. Он ищет место. Он хочет что-то задержать, закрепить. Жизни, не пришедшие в пункт назначения.

Вито вспоминает глаза своей матери: обратившись лицом к морю, она смотрела на конец нити, вылезшей из шарфа, которым она обматывала шею. После возвращения из Триполи ей хотелось радоваться, и только. Она все время что-то готовила — пирог с фигами, пасту в духовке, — ставила в вазы цветущий дрок. Ей хотелось оставить сыну воспоминания, ощущение дома за спиной, куда можно вернуться с закрытыми глазами — просто чтобы вздохнуть свободно.