С его лицом что-то происходило. Мелкие черты словно захотели разгладиться, отчего на лоб легла задумчивость. Видимо, он размышлял над тем, что сказал. Или сочинял другую версию, более правдоподобную? Все это уложилось в одну его фразу:

— Надо было знать моего отца.

— А именно?

— У него не было ни специальности, ни постоянного места работы. Последние десять лет жил на пенсию. Но дело в другом… У отца было сильное и уникальное биополе. К нему ходил народ подпитываться…

— Чем?

— Биоэнергией. В общем, лечились.

— И вы это видели?

— Редко. Избавлял от тоски тоскучей… Ложился рядом с больным и приказывал срастись телу с телом, жиле с жилой, кости с костью… Бормотал что-то вроде: твоя боль — это моя боль…

Подобных историй Рябинин наслушался. Но в рассказе Коловратского проскользнуло что-то важное и чуть ли не личное.

Ага, отец подпитывал… И Рябинин ощутил голод, потому что сегодня не подпитывался — у банковских обедать не стал.

— Генрих Яковлевич, вы сами-то верили в его чары?

— Эти, как вы зовете, чары проверялись лабораторией внечувственного восприятия при помощи современной японской аппаратуры.

— Дико это слышать в век Интернета, иномарок и прочих инноваций.

— Господин следователь, вы не признаете мистику?

— Я признаю то, что доказуемо.

— Смерть доказывать не надо. А смерть — это мистика. Был человек — и его нет, нигде.

Он тряхнул головой с такой силой, что волосяной пучок на затылке вскочил как оживший. Женское это дело — прически. И Рябинин вспомнил слова майора Леденцова, который не доверял человеку с мелкими чертами лица, — у мужчины должны быть мужские черты. К себе Рябинин это не относил, поскольку размашистые очки с толстыми стеклами нивелировали любые черты.

— Господин следователь, мистику признают многие ученые и современные люди.

Слово «господин» Рябинина царапало. Оно шло, например, банкирам, от импортных костюмов которых, от их иномарок пахло импортным одеколоном.

— Какие люди?

— Когда композитор Альфред Шнитке репетировал с Пугачевой свою кантату «История доктора Фауста», погас свет, задуло свечи, певица отказалась петь, а Шнитке свалил инфаркт.

— Генрих Яковлевич, отца вы хоронили?

— Разумеется. Вас, я вижу, интересует мой отец…

Рябинина больше интересовало сухое тело, но на информацию о нем можно выйти только через рассказы сына. Сына же кренило в сторону чистой мистики. Впрочем, как без нее, если разговор о трупе? Помолчав, Коловратский угадал мысли следователя:

— О том, что отец — фигура мистическая, я убедился после его смерти…

— Как убедились?

— Лежал он в гробу. Я наклонился и шепотом попросил у него прощения за свои грубости. И вижу… Правый глаз не то чтобы открылся, а как-то набух. Из него по щеке скатилась крупная слеза. Верите?

Рябинин кивнул, потому что знал множество фокусов, которые проделывали с трупами патологоанатомы, объясняя это биохимическими процессами.

— А месяцев через шесть после похорон звонят мне с проходной. Якобы какой-то мужчина просит меня выйти. Я бы не пошел, но вахтер описал одежду. Плащ с капюшоном, сапоги, очки… Прикид отца. Вышел я, приблизился к нему. Он молчит. А на улице дождь. Я возьми и скинь капюшон с его головы… Нет ее, головы! Лишь очки, висящие в пустоте. На секунду я отключился, а когда пришел в себя, отца уже не было.

Рябинин улыбнулся, потому что мистика перешла в фантастику. Если в быту она идет за выдумку, то в уголовном процессе зовется ложными показаниями. Но неправду легко засечь, когда человек утаивает правду. А если в неправде он убежден? Тогда эта неправда может выглядеть чистосердечно.

— Генрих Яковлевич, зачем вы хотите убедить меня в существовании мистики?

— Профессор Оксфордского университета Прайс утверждает, что любая человеческая идея требует реализации в физическом мире.

— И что?

— У отца была могучая энергетика.

— И что? — повторился следователь.

— Никакого сухого тела нет, а есть фантом, порожденный волей отца.

Рябинин чуть было не усмехнулся, потому что представил, как судмедэксперт Дора Мироновна кромсает этот фантом. Но усмешку сдержала нитевидная мысль, которая извивалась давно, но никак не могла окрепнуть. Рябинин ее не давил: эти неокрепшие мысли зовутся подозрениями. Подозрение — не доказательство, но для рабочей версии оно годилось.

Видимо, рабочая версия просветлила лицо следователя, потому что Коловратский изучал его пристально, до въедливости. Рябинин ерзнул…

То ли блеск его очков полоснул Коловратского, то ли банковская усталость сработала, то ли история с визитом покойника к проходной увиделась, но Рябинин на секунду-другую испугался… У Генриха исчезли глаза, вернее, они остались, но белки-зрачки остекленели до такой прозрачности, что было видно за ними…

За ними ничего не было — белесая пустота.

— Генрих Яковлевич, вы свободны…

Едва он вышел, как сидевший в коридоре Палладьев чуть не впрыгнул в кабинет:

— Отпустили?

— А какой у него состав преступления?

— Подозревается в убийстве отца.

— Игорь, ты знаешь, что подозрение — не доказательство. И отец умер от сердечного приступа.

— А откуда мумия?

— Капитан, это дух его отца, — заверил Рябинин с глуповатой ухмылкой.

— Значит, у судмедэксперта сейчас не тело, а дух? Сергей Георгиевич, это можно проверить.

— Игорь, неужели я буду смешить людей и назначу эксгумацию?

— Сергей Георгиевич, там ведь только глянуть…

— Именно, — с заметной надеждой подтвердил Рябинин.

Там ведь только глянуть… Рябинин этого сделать без эксгумации не мог: уголовно-процессуальный кодекс держал его в такой узде, что у преступника прав было больше. В этом плане оперативнику работать просторнее, поскольку не надо документировать каждый шаг. Но приказать капитану следователь не мог, потому что напрямую милиция прокуратуре не подчинялась. Давать же письменное задание явно не годилось ввиду некоторой абсурдности вопроса.

Палладьев догадался, что хотел узнать следователь. И опер слишком уважал этого мешковатого и близорукого человека…

Капитану нравилось бывать на кладбище. Тихо, редкие старушки, цветы, какая-то умиротворенность… Правда, в прошлом году здесь случился шум на весь город. Похоронили криминального авторитета, соорудив прямо-таки музейное надгробье: сам авторитет из гранита, по бокам два каменных телохранителя, а сверху саркофаг из пуленепробиваемого стекла. Но сын человека, погибшего по вине этого авторитета, сел на бульдозер, въехал на кладбище и снес могилу вместе с авторитетом и его телохранителями.

Капитан вышел к одноэтажному зданию кладбищенской администрации. В сторонке, под одряхлевшими тополями, сидели рабочие — вечером не хоронили. Палладьев сразу увидел того, кто был ему нужен. Но и тот, кто был ему нужен, встрепенулся и подошел сам:

— Привет, капитан, не по мою ли душу?

— Здравствуй, Попугалов, по твою.

Они переместились подальше от сборища рабочих, которые занимались исконно кладбищенским делом — выпивали. Определив, что Попугалову до кондиции еще далеко, капитан спросил:

— Все копаешь могилы?

— Теперь я бригадир, подо мной ходят несколько человек.

— Попугалов, есть к тебе дельце…

— Начальник, стучать не буду.

— Не стучать, а надо одну могилку копнуть.

— Как это… эксгумация? — выговорил он трудное слово.

— Почти.

— Так надо путем: бумага, печати, к директору кладбища…

— Бумаг нет.

— Тогда могилу трогать нельзя. Сам знаешь, статья 244 Уголовного кодекса.

Попугалову еще не было и тридцати, но за счет задубевшей на солнце и ветрах кожи да за счет крепких напитков он выглядел мужиковато. Абсолютно трезвым могильщик бывал редко, и сейчас его глаза были затянуты серой дымкой. Капитан пробился сквозь нее упорным взглядом, подкрепив его вежливым сообщением:

— Миша, а ведь ты мой должник.