Другие действия, которым я учился одновременно с письмом, я делаю, как правило, очень плохо и нескладно. Возможно, потому не особенно успешлив был и в спорте. С дикой завистью, помню, смотрел на левшей-фехтовальщиков, с которыми был в университетской секции. Их домашние были менее законопослушны, учителя менее упорны, а в результате ребята имели гигантское преимущество даже перед нормальными правшами, не то что передо мной — с моей второсортной правой и нетренированной левой…

Думаю, что история взаимоотношений левшей с праворуким обществом есть некоторая модель истории общества.

Представим же себе жизнь одинокого левши.

Как-то так получилось, что уже довольно взрослым и сознательным человеком, наделенным немалым интеллектом и мощной волей, он обнаружил то, о чем я рассказал: скованность и неточность движений, время от времени повторяющиеся попытки взять нож и вилку наперекор этикету, попытки в критический момент схватиться за орудие левой рукой и тому подобное. Он задумался, потом начал изучать вопрос. Он читал книги медицинские, философские и исторические, он освоил университетский курс теоретической механики, он рассматривал старинные гравюры и проделывал эксперименты на себе и своих праворуких близких…

Так прошли годы.

Собственно, хватило и месяца, чтобы понять, как можно разрешить проблему. Он уже начал есть левой, он уже вставлял ключ в замок левой рукой, но вот с письмом оказалось сложнее. Переучиваться предстояло долго, результат же был непредсказуем, более того: весьма вероятно, что ему, взрослому человеку, уже так и не удалось бы освоить скоропись левой. Можно было, конечно, полностью перейти на машинку или даже компьютер, закрыв глаза на то, что и их клавиши ориентированы на правшей… Словом, он мог решить проблему для себя.

Но его мучила судьба сотен тысяч левшей, подавляемых правыми. Он был добрый человек и сочувствовал тем, кто испытывал те же муки, что и он. Более того, их он жалел гораздо больше, чем себя, поскольку большинство левых не способно было осознать истоки, суть и поправимость своего положения, а он хотя бы осмыслил все это и тем самым уже почти преодолел.

И он понял, что левая идея должна быть сформулирована и сообщена людям. Идея была прекрасна и как все прекрасное легко выражалась словами. «Левши не хуже и не лучше правшей, — сказал он и повторял это многим, — просто они левши». Левши слушали его и потихоньку перекладывали ложки из правых рук в левые. Правши — не самые умные — поглядывали на не умеющих есть по правилам с презрением, но те из них, кто своею правой пользовался не очень ловко, начали поговаривать об отдельных столах для «леворуких свиней». Тогда среди левшей стали раздаваться возгласы протеста, они кричали в лица правых угнетателей великую формулу великой идеи, но некоторые не успевали ее выкрикнуть до конца, а некоторые для краткости пропускали отдельные слова. Получалось: «Левши не хуже!», или «Левши лучше правшей!», или даже «Левши, просто левши!» Последовал переворот, после него все, как и бывает всегда после переворота, изменилось зеркально. Леворукая общественность потребовала удалить из-за стола всех правшей. Правые не удалялись и упирались. Левые выставляли их левыми руками взашей, некоторым же с целью перевоспитания привязывали правую руку за спину или даже отрубали. Одновременно готовился к выходу из печати новый учебник хороших манер, где черным по белому было написано, что нож следует держать в левой, а вилку — уж ладно, черт с ней — во вспомогательной правой. Историческая неправота правшей становилась очевидна, хотя некоторые из них, наиболее упорные, используя правую конструкцию оружия, еще отстреливались.

Между прочим, сам автор идеи уже ничего исправить не мог. Он, так и не успевший научиться писать левой, был изобличен в праворучии (про него потом в кратком курсе истории леворучия так и было написано: «двурушник, правая рука идеологов правописания»), изгнан из-за стола и со временем совершенно выпал из общественной жизни. Говорят, что некоторые встречали его — он стоял на углу улицы имени Лескова (очень чтимого автора повести об историческом предвестнике движения) и Большого Левого переулка, протягивая за подаянием левую руку. Правый рукав был заправлен в карман…

Вот, собственно, и все. Прозрачная эта сказочка, мне кажется, вполне исчерпывает тему взаимоотношений между идеей и массами, которыми она овладела, став при этом, как и было указано, материальной силой… Однако, записав эту краткую историю, я понял, что в ней нет ответа на один очень важный вопрос, внутри нее содержащийся. А именно: был ли прав сам идеолог, когда решился идти в леворукий народ со своим справедливым, логичным, гуманистическим по духу и блестящим по форме утверждением? Разве не было бы лучше для всех, и для него самого в том числе, если бы он ограничился воплощением своего принципа на личном уровне, под усмешками обывателя переложил бы навсегда нож и вилку из руки в руку, освоил бы за год-другой письмо левой да и дожил бы до естественного финала мирным чудаком, еще и забавляя случайных наблюдателей — подгоняя очередную умную строку к концу страницы левой кистью…

Такого рода чудаки, оригиналы, городские сумасшедшие, юродивые и просто придурки никогда не переводились. Мучительно размышляя над причудами, странностями, тяготами и несовершенствами существования, они додумывались иногда до чего-нибудь такого, что вдруг освещало все происходившее с ними, вокруг них и до них навеки поражавшей зрение вспышкой. Как правило, после этого наступало нечто вроде интеллектуальной слепоты — они переставали видеть оттенки и подробности, исключения и выпадающие из монохромного мира детали. Прибавочная стоимость, сверхприбыль, избранный народ, сверхчеловек, непротивление злу, классовая борьба, мононациональное государство, тотальное равенство — вспышка может быть любой, но самоослепленный начинает видеть все плоским, одномерным, мертвенно ясным. Такой мир легко описать, и, как правило, идейный слепец остаток жизни этим и занимается. Толстые тома, экономические трактаты и философские эссе, поэтические пересказы и формулы упрощенных закономерностей радуют специалистов напряженной игрой, загнанной в тесные рамки мысли — так играет, бурлит и ускоряет бег вода, когда русло резко сужается. Автор спокойно отходит в иной мир (чтобы, возможно, и там продолжать свои чудачества), книги остаются в библиотеках…

Но не тут-то было. Всегда находится читатель, решающий построить летательный аппарат, основываясь на схеме, взятой из научно-популярной брошюры. Я уверен, что если бы не страх уголовного преследования, нашлись бы и желающие попрактиковаться в хирургии, заглядывая в школьный учебник анатомии, на картинку, изображающую почти бесполого человека с полусодранной в целях наглядности кожей.

Но уж что касается социальных хирургов-любителей — им в истории несть числа. Невнимательно прочитав, а то и на слух восприняв призыв-формулу пророка, прозрение которого выразилось в описанной выше слепоте, такой лекарь человечества немедленно начинает готовиться к операции. В девяти случаях из десяти он, в отличие от чудаковатого, бескорыстного и искреннего предтечи, вполне нормален, целесообразен и прагматичен. Во всяком случае его психические отклонения, если и имеются, совсем другого рода: вместо иллюзии полного и окончательного познания мира или его части он подвержен иллюзии же полного и окончательного подчинения мира или хотя бы группы людей — ради чего он и становится: а) абсолютным адептом предыдущего учения, б) абсолютным фанатиком переделки Вселенной под это учение.

Ну, а следом уже спешат те, кого уважительно называют «народ», официально — «прогрессивное человечество», а искренне — «толпа»…

Впрочем, все это, конечно же, схема, и, как всякая схема, примитивна, убога, не учитывает конкретики и если на что-то и может претендовать, то лишь на некоторое бытовое остроумие. Но жизнь! Что делать с жизнью?

Вольтер был блестящ, мудр и, безусловно, находился ближе к постижению человеческой природы, истории, общества и прочих интересовавших его вещей, чем толпы его светских современников, которых он шокировал. Но нашлись и те, кто принял его целиком, вместе с его едкими насмешками над церковью и аристократией, обличением монархического устройства общества и несправедливостей жизни… А потом были гильотины, монахи, сожженные в монастырях, дети феодалов, разорванные на куски крестьянками, и — император Наполеон…