— Никакой у меня зазнобы нет, — отрезал Тихон. — Просто не хочу быть ни плотником, ни столяром.

— Что?! — вовсе опешил отец. — Что ты сказал?

— То и сказал: не хочу и не буду!

— В белоручки поманило? Прорабом, небось, надумал стать? Будешь нам, плотникам, пальчиком указывать, где топором ударить, где фуганком пройтись? — еле сдерживая себя, издевательски спросил Спиридон.

— Прорабом становиться не собираюсь, пальцами указывать никому не буду. Кончу десятилетку и пойду… — Тихон на секунду замялся, ибо до этого совсем не думал, какую выберет себе специальность. Теперь уж раздумывать было некогда, и он бухнул первое, что пришло на ум: — Пойду в колхоз трактористом.

Эту обиду спокойно принять Спиря уже никак не мог. Он с маху всадил топор в бревно, рванул сына за ворот.

— Мерзавец! Да я тебя…

— Не испугаете! — Тихон схватил отца за руки. — Теперь уж я не мальчишка.

И Спиря впервые по-настоящему понял: сын действительно не мальчик. Он был уже много выше его ростом, шире в плечах и, пожалуй, сильнее. Запястья Спири, сжатые Тихоном, будто обручами стиснуты. Как ни велика была злость, кипевшая в душе отца, у него хватило рассудка пока отступить. Иначе, он чувствовал, дело могло кончиться полным позором: Тишка, пожалуй, мог одолеть его принародно.

— Эх ты, стервец! Самостоятельный мозгляк, — презрительно бросил Спиря в лицо сыну. Высвободился и пошел прочь.

Домой он явился пьяный и, не застав сына (мать посоветовала на время укрыться у приятелей), напустился на жену:

— Ты во всем виновата, ты испотачила его! — орал он. И, наверное, не избил ее только потому, что старуха, прикинувшись больной, не слазила с печи.

С этого дня Спиря стал пить взахлеб. Не успеет протрезвиться — опять уже на ногах не стоит. Плотничать и столярничать он бросил, деньги на пропой добывал мелкими услугами односельчанам: кому ворота поставит, кому свинью заколет. Распродал старые поделки, заготовки, инструмент.

— Раз мерзавцу не нужно, мне тоже ничего не надо!

Тихон домой теперь почти не заглядывал. Днями был в школе, вечера же проводил либо в поле, в лесу, на охоте, либо у товарищей.

Мать, и раньше забитая, теперь вовсе боялась хотя бы в чем-нибудь возразить мужу. Семейную беду она воспринимала как наказание господнее. Сносила покорно, безропотно.

— Бог терпел и нам велел, — говорила она Тихону. — Ничего, сынок, так, видно, предуказано.

Спорить с ней было бесполезно. Она не возражала, но стояла на своем молча. Да и жаль было хотя бы спором обижать мать, всю сжавшуюся, сморщенную. А поправить, изменить что-либо Тихон тоже не мог. Отступить от своего? Бросить школу? Отца все равно не образумишь, а мать примет это как положенное, не обрадуется, не огорчится.

Мать уже давно втайне от мужа и сына ходила к баптистам. Втайне потому, что Спиридон ни в какое царствие божие не верил.

— «Рабы божьи»!.. Не рабом, а вольным человеком я хочу жить! — разбушевался он, когда Евсей попытался вовлечь его в общину. — Еще раз кто-нибудь эту рабскую цепь задумает на меня надеть — морду раскрою!

К Спире «калинники» больше не приставали. Не трогали и сына — знали, что за Тишку Спиря не только побить, но и голову оторвать может. А мать пошла на поводу у Евсея легко. Правда, она не была фанатичной, но ее утешало, что она может попасть в райскую жизнь за страдания свои. Ведь горя в жизни испытано немало, должно быть, зачтется.

Да, на отца смотреть стыдно, на мать — жалко. Так неужели идти в жизни их путем? Нет и нет! Тихон решил твердо: он будет вместе с другими дымельскими ребятами кончать десятилетку, а потом пойдет такой дорогой, чтобы никто за него не стыдился, никто его не жалел.

Среди зимы суровый домашний климат неожиданно потеплел. Отец однажды, проснувшись после очередного «угару», заявил, что уходит плотничать в райцентр. Поскольку Спиридон и раньше постоянно странствовал с топором по деревням, жену и сына это решение ничуть не удивило, а только обрадовало: на время в доме будет спокойнее, не надо каждый день, каждый час остерегаться пьяных выходок.

Не обеспокоило и то, что отец не возвратился домой ни через месяц, ни через три, ни через полгода. Случалось, и раньше пропадал он много месяцев подряд.

Странным и необычным было другое. От отца регулярно поступали денежные переводи. На обороте каждого из них нацарапано было всегда одно и то же: «На прокормление»… Больше ни слова! Ни привета, ни адреса для ответа. Адреса, впрочем, на штемпелях были, но всякий раз менялись. По ним можно было судить: отец кочевал не только по деревням своего района, а по всему краю.

До Тихона с матерью доходили иногда слухи, что Спиридон сделался шабашником, руководит «дикой» бригадой, зашибает бешеные деньги. Что он возглавил бригаду — это было в его практике, но чтобы стал хапугой — в это не верилось. Всю жизнь, считай, гордился своим бескорыстием — и вдруг такое… Да и переводы были маленькие, действительно лишь на прокормление. Они тоже не говорили о больших заработках.

Впрочем, ни Тихон, ни мать не задумывались особенно над слухами. Посылает отец немножко — хорошо. А не посылал бы — тоже бы прожили. Зимой в выходные дни после уроков Тихон подрабатывал охотой, добывал хорьков, горностаев и лисиц, сдавал шкурки в сельпо. Летом трудился в колхозе везде, куда пошлют, чаще всего работал прицепщиком на тракторе. Невелики получались доходы, если разложить на круглый год, но на двоих хватало. Учиться можно было спокойно.

Не вернулся отец и на второй год, и на третий. Его уже и ждать перестали и вспоминали, пожалуй, лишь в дни, когда почтальонша приносила перевод.

— Бросил нас, видно, совсем, — иногда со вздохом говорила мать.

Не тяжесть, не сожаление, что отец не возвращается, слышались в ее вздохах, а скорее опасение, что он может все-таки вернуться. За эти годы мать заметно ожила. С лица ее исчезло выражение равнодушия, покорности судьбе. Она почувствовала себя хозяйкой в доме, старалась жить как все люди, начала даже интересоваться школьными делами сына. А летом, когда позволяло здоровье, работала на колхозном огороде (в молодости она была дояркой, но после перенесенного бруцеллеза на всю жизнь вынуждена была записаться в домохозяйки).

Тихону же слова «бросил нас отец» казались уже просто смешными. В год окончания десятилетки ему стукнуло двадцать. Возраст, когда не тревожит, что ты покинут родителями. Но отца ему было все-таки жаль. С годами он начинал яснее понимать, что погубила его путаная житейская философия, обоготворение своего мастерства. Тихон порой даже надеялся: поездив по свету, поработав в разных селах и городах, отец одумается, разберется в ошибках и, может быть, вернется домой совсем другим человеком.

Спиридон и впрямь вернулся. И действительно, он сильно изменился.

Однажды распахнулась дверь (случилось это, когда Тихон уже возвратился из армии и работал в колхозе трактористом), и на пороге появился сухощавый, подтянутый, тщательно выбритый мужчина в хорошем сером костюме, в светлой шляпе, с новеньким, посверкивающим никелевыми углами чемоданом в руке. Тихон с матерью в это время завтракали.

— Доброе утро!

Мать громко ахнула, выронила ложку. А Тихон застыл с раскрытым ртом. «Отец это или нет?» — пронеслось у него в голове.

— Доброе утро, жинка! Доброе утро, сынок!.. Вот и явился ваш пропащий отец и муж.

Спиридон легкой, не стариковской походкой подошел к столу, обнял заревевшую в голос жену, крепко стиснул растерявшегося сына.

— Не ждали? А я все эти годы только и думал, как возвернусь домой, — весело продолжал Спиридон.

«Хоть бы не врал», — неодобрительно подумал Тихон. (Потом он убедился: отец ничуть не врал и не мог врать).

— Не хмурься, сынок, правду истинную говорю… А ладный же ты детина стал! Слышал уже, трактористом все-таки работаешь, как пообещал наперекор отцу. Что ж, теперь из-за этого возмущаться не буду. — Отец рассмеялся, показывая стальные зубы, которых раньше у него не было. — Во-первых, понимаю, что бесполезно: взрослый, волен сам себе путь выбирать. А во-вторых, я и сам стал не тот, иначе на жизнь нашу текущую гляжу… Но ладно, об этом потом успеем еще потолковать. А пока примите-ка от меня маленькие подарочки.