— Павел! Как мне благодарить тебя! До чего же ты был прав! Ну дай же мне руку…

Эндрю уже протянул руку, как вдруг голос его изменился.

— Что это? — упавшим голосом спросил он. Румянец сошел с его щек. — Это же!.. Как ты посмел!..

— Что? — Павел в нерешительности стоял перед Энлрю, держа в руках ЛВ. — Ты это имеешь в виду? Я как раз хотел сказать!.. Если ты думаешь…

— Ты дьявол! — Эндрю выхватил у Павла прибор и уставился на торец с явно вжатым колпачком. — Ты включил его! После всех твоих лицемерных уговоров ты его включил! И… и все вокруг пустая иллюзия! Значит, я умираю — как раз тогда, когда понял, чего стоит жизнь!

Его лицо превратилось в маску гнева.

— Секундочку! — стоявший рядом с Павлом доктор выступил вперед.

Сам Павел остолбенел от изумления, лишенный дара речи и едва способный думать.

Но доктор опоздал.

Подняв ЛВ над головой, Эндрю изо всей силы, которую дали ему восстановленное здоровье и энергия, опустил тяжелый пластиловый цилиндр на голову Павла, раскроив ему череп так же полностью и бесповоротно, как разлетелся корпус лежавшего в обломках корабля «Пеннироял».

Перевел с английского Анатолий РЕПИН

Д

О ПОСЛЕДНЕГО ВРЕМЕНИ мы упорно называли себя материалистическим обществом, и разбуженные ночью могли отрапортовать, что «бытие определяет сознание», а смерть считали чем-то вроде окончательного завершения рабочего дня.

Эти прямолинейные представления разделяла и советская психология, которая из науки о душе постепенно превратилась в науку о так называемой психической деятельности, складывающейся из «операций», «действий» и т. п. Смерть стала исключительно биологическим понятием, в Большой Советской Энциклопедии определялась как «прекращение жизнедеятельности организма и вследствие этого — гибель индивидуума как обособленной живой системы, сопровождающаяся разложением белков и других полимеров, являющихся основным материальным субстратом жизни» и означала конечность человеческого бытия. Здесь ставилась точка, какие- либо вопросы были неуместны и даже неприличны.

Внутренняя неудовлетворенность этой концепцией проявлялась в особом, непоследовательном с позиции материализма, отношении к некоторым высокопоставленным покойникам в СССР, в создании в центре Москвы на Красной площади привилегированного чиновничьего кладбища, в затянувшихся хлопотах вокруг мумии в специально построенном мавзолее, в перемещении гробов с телами бывших вождей с одного места на другое в зависимости от политической конъюнктуры. Все это свидетельствовало о некоторой «недостаточности» материалистического мировосприятия, наличии неосознаваемых мотивов, опасений и предположений.

МЕНТАЛИТЕТ СОВЕТСКОГО человека постоянно ускользает от точных определений и суждений. Мне кажется, одним из главных условий происхождения этого особого менталитета является разрушение временного континуума, как части сознания. Мы отказались от прошлого, лишив его самоценности. Мы отказались от будущего, которое презирали, так как давно поняли, что наша модель будущего — мираж.

Это привело к возникновению особого феномена — «симультанного сознания», существующего в пределах «здесь и сейчас». Все, что выходит за эти границы, воспринимается (если воспринимается) лишенным ценности и смысла.

Таким образом, жизнь после смерти оказывается за пределами наших представлений.

Мы не хотим заглядывать за наглухо запертую дверь, которая для каждого из нас должна открыться только один раз. Как ни одно общество в мире, мы попытались вычеркнуть смерть из нашего сознания, но нам удалось лишь создать мировоззрение, полное безысходности. Боясь смерти, мы парадоксальным образом обесценили жизнь, что подтверждается семидесятилетним опытом существования советского государства, установками нашего общественного сознания, которое видит в смерти не что иное, как супернаказание индивида (отсюда упорное сохранение смертной казни в нашем законодательстве), а значит, в социальном контексте, рассматривает смерть как средство совершенствования общества. Ведь не случайны же слова одной из популярных революционных песен: «И как один умрем в борьбе за это!», имея в виду построение светлого будущего.

Судя по всему, мы не очень-то хотим жить после смерти. Почему? Достаточно задать себе этот вопрос, чтобы возникла формулировка более общей проблемы, к которой я и хочу привлечь ваше внимание. Почему мы не хотим знать и думать о возможности жизни после смерти? Почему мы хотим умереть сразу и навсегда?

Почему мы хотим умереть?

ЛЮБОПЫТНЫЙ ФАКТ: при всей разнице в подходе, философии и понимании вопроса западная наука, глубоко исследуя, в отличие от нас, проблему жизни после смерти, также не занималась мотивацией смерти. Скажем, в 1975 г. внимание Запада было привле

чено к любопытному и чрезвычайно интригующему феномену. Раймонд А.Муди, врач и психолог, проанализировал сто пятьдесят описаний опыта близости смерти и лично опросил около пятидесяти людей, перенесших клиническую смерть. На основании этих данных он выделил характерные, с большим постоянством повторяющиеся элементы «опыта смерти», названные им «переживаниями предсмертных состояний». За прошедшие с тех пор годы во всем мире опубликовано множество книг и статей об изучении предсмертных состояний и об их значении в дальнейшей жизни человека. Осенью прошлого года в Валенсии (Испания) состоялся 1 международный конгресс на эту тему, в котором участвовали психологи, врачи, нейрофизиологи. Длительное время мы в Советском Союзе были изолированы от этого опыта, от этой литературы, эти идеи были слишком радикальны для нас: они не только разрушали привычную картину мира, они взламывали застывшее сознание.

Однако, знакомясь с классическими работами Р.Муди, Э.Кюблер-Росс, Л.Уотсон, я обнаружил, что и в них не обсуждается вопрос о мотивах смерти. Создается впечатление, что смерть безмотивна (за исключением самоубийств, конечно, но об этом — ниже). Однако, как известно, вся жизненная динамика и статика мотивированы. Эти мотивы могут осознаваться или не осознаваться, побуждать действие или вести к бездействию, вызывать переход из одного состояния в другое.

Те или иные мотивы могут лежать в основе сознательных решений или неосознанных импульсивных действий, совершения ошибок, изменения внутреннего состояния — от радости к горю, от удовольствия к страданию. И, по-видимому, от жизни к смерти.

Шопенгауэр считал смерть результатом, а, следовательно, целью жизни. Очевидно, движение к этой цели может осуществляться при наличии соответствующей потребности, реализуемой по самым разным мотивам.

Фрейд в своей работе «По ту сторону принципа удовольствия» выделил эту потребность, назвав ее «влечением к смерти». Он наделил ее свойствами инстинкта, обеспечивающего организму его собственный путь к смерти, к восстановлению вызванного жизнью нарушенного равновесия энергии. Нельзя не вспомнить в связи с этим работу физика Шредингера «Что такое жизнь? С точки зрения физика». Здесь жизнь и смерть связываются с понятием энтропии — общей энергетической характеристики как для жизни, так и для смерти. Танатос заставляет нас двигаться в сторону увеличения энтропии. По-видимому, можно говорить об индивидуальных различиях по отношению к этой, как и любой другой, потребности. Ее напряженность, в частности, определяет скорость нашего продвижения к цели, которая может быть разной у разных людей. Реализация любой человеческой потребности опосредуется множеством внутриличностных и внешних обстоятельств. Многообразие этих факторов и их сочетаний определяют рисунок неповторимого жизненного пути каждого человека.