И вообще — не смейте обижать графоманов! Они — мои. Я их отныне беру под защиту, как меньших братьев своих, которые заблудились в лесу. Я считаю, что графоманы не только имеют ценность, но и крайне необходимы цивилизованному человечеству, поскольку гениальные писатели произошли от графоманов, как люди от обезьян. И скверные писатели — тоже. Я вот только не понимаю, от кого произошли средние писатели. От кого и откуда. Мне кажется, что они имеют минеральное происхождение.

Так вот, значит. Один мой очень милый знакомый графоман пригласил меня в гости, где он проживал один, без жены, родственников или родителей. Проживал, днями работая на службе, а по вечерам — творя и верша.

-

Прошу тебя, — сказал он. — Я вчера купил баранью ногу. Я сварил. У меня борщ.

Ты приходи, друг.

Вялый я человек. Слабый. Безвольный.

-

Прошу тебя, — сказал он, передавая полную до краев тарелку.

-

Но и ты тоже, — защищался я.

-

Ну, конечно, — успокоил меня графоман. И мы стали кушать. Плавал лучок, укроп. Утонул кусок баранины, и в жировых блестках отражалось электричество.

-

А теперь… — торжественно провозгласил графоман, и я поудобнее устроился в кресле

-

Ну и как? — повторил он, дрогнув голосом.

-

Что, «как»?

-

Как стихи.

-

Э-э, у-у, м-ммм. Ты знаешь, старик. Как-то, э-э… Слушай, ты давно пишешь?

-Давно, — сухо отвечал графоман, закуривая длинную папиросу. — А что, плохо?

-Да нет, что ты! Интересно! — Я приходил в волнение. — Очень интересно. Бьется поэтическая жилка. Но тебе обязательно нужно больше писать. Обязательно!

-

Вот. Вот! Я тоже так думаю Я напишу, — суетясь, радовался графоман. — Я, я…

(Тут его голос сипнет, и он от избытка чувств ничего больше не может сказать).

И так — сколько раз. Эх, много, много, много раз и много графоманов. Я однажды одному по глупости ляпнул не то, что надо. По неопытности.

-

Зачем ты это делаешь? — спросил я.

-

Тяга. Тяга простого человека к культуре, — значительно ответил графоман, строго глядя в окно.

-

Вот и читал бы хорошие книжки, раз тяга.

И тут графоман развернулся от окна пружинно. Глаза его, можно сказать, как молнии блистали.

-

Я… много лет. Поглощал. Я поглощал, а теперь я хочу отдавать, испускать. Понимаете, — сказал он, переходя на «вы» и глядя на меня, как на Дантеса. — И отдам, отдам. Испущу, понимаете?

-

Понимаю, — уныло ответил я и тоже посмотрел ему в глаза.

И посмотрев, понял все. Что, во-первых, и сам я таков, что лишь по случайности я его учу и ем его борщ, а не он меня и ест мой борщ.

А во-вторых, будь возможность, он бы убил меня. Убил и закопал без жалости и содрогания. Закопал исключительно в целях личной безопасности и продолжения торжества графоманства на Земле.

Спрашивает:

-

Что, плохо я пишу? Только честно! Честно!

-

Ну, если честно, то ничего так, — труся, отвечал я.

Графоман ослаб. Капли пота увлажнили его крутой лоб.

-

А вот это ты видел? — спросил он.

Я остолбенел. Этого я не видел никогда. Графоман ухитрился сложить из пяти пальцев одной руки (левой) две фиги. Сложил и показал их мне.

-

Чудо природы! — изумился я. — Как вам это удалось? Ведь всем известно, что фига — это комбинация из трех пальцев, а у вас из пяти пальцев вышли две фиги. Чудо природы!

-

Я и на правой могу, — бахвалился графоман.

Сделал и на правой. Четыре фиги были направлены на меня.

-

Одна — тебе, остальные — всем вам, всей вашей шатии-братии. — объяснил он.

Убил бы! Убил! Закопал бы меня темной осенней ночкой на огороде, озираясь по сторонам! Убил бы, закопал!

Неужели бы убил? Нет, пожалуй. Все-таки, пожалуй, нет.

Ибо для крови нужен мужчина, а графоман — это эльф. Это беспечная белая бабочка, легко порхающая вокруг котла с черной, мрачной, вонючей, кипящей и лопающейся на поверхности пузырями, обжигающей, прекрасной жидкостью. Вот так.

Молодую парочку, медленно бредущую по ночной улице, остановил попрошайка:

— Да сохранит вас ночь, — сказал он, прикоснувшись к шляпе, — не могли бы вы одолжить мне тысячу долларов? Мне этого вполне хватит поправить свои дела.

— Я же дал вам тысячу в пятницу, — ответил юноша.

— Точно, — произнес попрошайка, — и посыльный вернул их вам в десятикратном размере еще до полуночи.

— Верно, Джордж, — вмешалась молодая женщина. — Дай ему, милый: по-моему, он такой славный!

Юноша вручил попрошайке тысячу долларов, тот выразил свою признательность, снова прикоснулся к шляпе и отправился поправлять дела. По пути к Денежному рынку он встретил Ильдефонсу Импалу — самую красивую женщину в городе

— Ты выйдешь за меня замуж сегодня? — спросил он.

— Думаю, что нет, Бэзил, — отвечала она. — Я ведь не раз выходила за тебя, но сейчас у меня просто нет никаких планов. Впрочем, можешь сделать мне подарок со своей первой или второй тысячи. Мне это всегда нравилось.

Когда они расстались, она все-таки задала себе вопрос: за кого же мне выйти сегодня?

Попрошайка звался Бэзил Бейгелбейкер, и через полтора часа ему предстояло стать богатейшим человеком в мире За восемь часов он мог четыре раза сделать состояние и четырежды потерять его; причем не какую-нибудь мелочь, как заурядные люди, а нечто титаническое.

С тех пор, как в человеческом мозге был устранен барьер Абебайеса, люди научились принимать решения куда быстрее и лучше, чем раньше. Этот барьер был чем-то вроде интеллектуального тормоза, и когда пришли к выводу, что пользы от него никакой, его стали удалять в младенческом возрасте при помощи хирургической операции.

С тех пор все преобразилось. Производство и доставка любых товаров стали практически мгновенными. То, на что ранее уходили месяцы и годы, теперь делалось в минуты Всего за восемь часов человек мог пройти все ступени впечатляющей карьеры.

Фредди Фиксико только что изобрел манусную модулу. Фредди был никталоп, и подобные модулы были характерны для его типа. Все люди, в соответствии со своими наклонностями, делились на аврорейцев, гемеробианцев и никталопов, или, как их попросту называли, на рассветников, которые активнее всего действовали с четырех часов утра до полудня; поденок, которым досталось время от полудня до восьми вечера; и полуночников, чья цивилизация умещалась между восемью вечера и четырьмя утра. Культура, изобретения, рынок и все виды деятельности у них были различны.

Как и у всех никталопов, в ту долгую ночь на среду рабочий день Фредди начинался в восемь часов вечера.

Фредди снял контору и обставил ее. Переговоры, выбор мебели, ее расстановка почти совсем не заняли времени. Затем он изобрел манусную модулу — на это ушла минута. И тут же приступил к выпуску и продаже модул. Через три минуты они поступили к основным покупателям.

Модула «пошла». Через 30 секунд посыпались заказы. В десять минут девятого не оставалось ни одного видного деятеля, у которого не было бы новехонькой модулы. Вскоре модулы расходились миллионами, они стали символом этой ночи или, по крайней мере, ее начала.

Практического применения у манусной модулы не было никакого, как и у стихов Самеки. Она была привлекательна, обладала психологически притягательными размерами и формой, ее удобно было держать в руках, или поставить на стол, или приладить к любой модульной нише в квартире.