Реализация потребности в смерти, как и любой другой потребности человека, осуществляется по разным мотивам, осознанным или неосознанным. Стремление к осознанию своих мотивов, свойственное человеку, заставляет искать смысл смерти.
Смерть, ограничивая человека во времени жизни, в ее неповторимости, делает его более ответственным за каждый свой поступок, за любой момент своей жизни.
Фромм также склоняется к тому, чтобы «превратить осознание смерти в один из сильнейших стимулов жизни — в основу человеческой солидарности, в катализатор, без которого радость и энтузиазм утрачивают интенсивность и глубину…» Вебер пишет, что размышления Льва Толстого к концу жизни все более сосредоточивались на вопросе, имеет ли смерть какой- нибудь смысл или нет. Его ответ гласит: для человека культуры — нет. Потому, что цивилизованная, включенная в «прогресс», в бесконечность жизнь отдельного человека не может иметь конца по ее собственному имманентному смыслу.
НО ОЧЕВИДНО, что во всех этих весьма привлекательных и в чем- то схожих концепциях мотивы собственно смерти затрагиваются лишь косвенно. Речь идет об осознании возможности смерти для самой жизни. Мы не видим здесь стремления осознания мотивов смерти как реализующейся потребности.
Для такой постановки вопроса у представителей экзистенциальной и гуманистической психологии не хватало данных, которые могут заключаться в том числе в опыте предсмертных состояний, в опыте смерти и возвращения к жизни. Большинство из нас, не имеющих такого опыта, по-прежнему подавляет в себе возможность осознания мотивов смерти. Это связано со страхом смерти, препятствующим осознанию. Ни одна человеческая потребность не защищена от осознания так надежно. Неосознаваемый характер смерти является, по-видимому, принципиальным условием нормального функционирования личности. Пределы самопознания ограничены прежде всего, возможно, именно этим условием.
ИТАК, В «НОРМАЛЬНОМ» состоянии человек не способен и не желает осознавать мотивы смерти. Но ведь существуют экстремальные обстоятельства, когда человек решается на последний шаг. Казалось бы, на границе жизни и смерти сам выбор точно обозначает причины, обнажая самые сокровенные, сущностные мотивы. Однако, по моим наблюдениям, мотивы смерти не обнаруживают себя в объяснениях причин самоубийств, а также в объяснениях причин других разновидностей сознательного саморазрушения (аскетизм, наркомания, алкоголизм, виды деятельности и спорта, сопряженные с риском). Или, словами Пушкина: «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог…» Многолетние исследования мотивации человеческого поведения, проводимые мной в рамках судебных психолого-психиатрических экспертиз, свидетельствуют о том, что в качестве объяснений причин своего поступка самоубийцы, как правило, выдвигают либо непосредственный повод, ка- кое-то предшествующее событие, либо субъективные версии, реальности, которые можно считать не мотивом, а мотивировками.
Преобладающими мотивировками субъекта являются интро- и интерперсональные конфликты
(одиночество, половая несостоятельность, переживания раскаяния, стыда за неблаговидный поступок, супружеская измена, неразделенная любовь), неудачи в профессиональной или учебной деятельности, состояние физического здоровья (физические страдание, представление о неизлечимости заболевания), финансовый крах, боязнь уголовной ответственности и т. п. Особое место занимают объяснения причин самоубийства у лиц с психическими расстройствами, с тяжелыми депрессиями, идеями самообвинения, галлюцинациями.
Но никто из самоубийц не объясняет свое желание покончить с собой стремлением к смерти. Все мотивировки непосредственно связаны с жизненными ситуациями и конфликтами, а вовсе не с потребностью в смерти.
Советские психологи, изучавшие мотивы самоубийств, предпочитают говорить о «личностном смысле» суицида. Неоднозначность личностного смысла самоубийств очевидна и в общем виде может быть представлена следующими типами: протест, месть; призыв к помощи; избегание (наказания или страдания); самонаказание — «уничтожение в себе врага», «искупление вины»; отказ от существования.
Наиболее высокий процент завершенных самоубийств, свидетельствующий о серьезности намерений, наблюдается при «отказе от существования». Можно предположить в нашем поиске мотивов смерти, что в последнем варианте субъект ближе всего к осознанию актуальной потребности в смерти. Но и в этом случае возможность осознания заблокирована самым последним защитным механизмом личности, все еще функционирующим в режиме жизни.
ПОСТОЯННОЕ «УСКОЛЬЗАНИЕ» от осознания собственных мотивов даже в тех случаях, когда субъект целенаправленно стремится к смерти, заставляет думать о распространении на две психические субстанции — самосознание и мотива смерти — принципа дополнительности. Это не только даст нам возможность немного отдохнуть при решении слишком трудной задачи, но и, может быть, позволит подойти к пониманию механизма до сих пор необъяснимых нарушений самосознания, самоидентификации, клинически определяемых как «изменения личности», «вторая жизнь». Хочу заметить, что и в этой «второй жизни» мотивы смерти также не осознаются. Остается предположить, что симультанное, по-видимому, осознание мотива смерти, определяющего у данной личности конкретную траекторию жизненного пути, ведет к изменению этого мотива, а, следовательно, и к изменениям самосознания, жизненных целей, ценностей, планов и прочих компонентов, в совокупности составляющих личность. Рождается «новая» личность с новым, по-прежнему неосознаваемым мотивом смерти.
Конечно, гипотеза об обязательности изменения осознанного мотива смерти требует доказательств, которые можно получить только путем специального исследования.
ПРИ ВЫЯСНЕНИИ мотива смерти неизбежно встает вопрос о дискретном или непрерывном характере жизни и смерти. Мне кажется, опыт переживания предсмертных состояний и жизни после смерти позволяет сегодня однозначно ответить на этот вопрос. Многочисленные свидетельства доказали не только непрерывный, но и обратимый характер этих состояний. Необходимо детальное исследование мотивационных аспектов обратимости жизни и смерти. Мы не сможем понять, почему мы возвращаемся к жизни после смерти, если не будем знать, почему мы умираем. И наоборот.
Большинство людей, перенесших клиническую смерть и снова вернувшихся к жизни, считали необходимым объяснить свое возвращение: «Я чувствовала, что меня притягивала любовь сестер и мужа»; «Я подумал о матери, о своих неправильных поступках в тех или иных жизненных ситуациях. Мне захотелось вернуться и все исправить»; «Во мне проснулась твердая уверенность, что я буду делать на земле добро. И я решил, что должен вернуться» и т. п.
Как ни заманчиво полагать, что ведущим мотивом возвращения к жизни является стремление вернуться к близким и любящим людям, это, по-видимому, слишком поверхностное объяснение. Я убежден, что разгадка мотива смерти и возвращения к жизни содержится именно в обратимости этих состояний. Я говорю о мотиве в единственном числе, хотя, конечно, и смерть, и возвращение к жизни полимотивированы. Речь идет о ведущем мотиве, определяющем смысл смерти, а также и смысл возвращения к жизни. Его можно назвать коммуникативным, но он заставляет двигаться в сторону, прямо противоположную той, которая представлена в мотивировках как смерти, так и возвращения к жизни.
Что я имею в виду? Удовлетворение потребности в смерти означает воссоединение с Мировой Душой, преодоление одиночества души, страдающей от разъединения, вызванного жизнью. Влечение к смерти — не абстрактная идея, оно связано с ощущением трагического одиночества разъединенной души. Но воссоединение с Мировой Душой порождает следующую муку. Если Мировая Душа существует, то она, в свою очередь, должна страдать от объединенности.
ПРИ ЖИЗНИ — трагическое одиночество и стремление к воссоединению, слиянию с Мировой Душой. После смерти — стремление к отделению, к самоидентификации. Отсюда два ведущих мотива: воссоединения — мотив смерти, и разъединения — мотив жизни.
