Вот почему я был немало удивлен, когда мой товарищ и коллега предложил недавно во время командировки в Москву побывать у Медунова…

Как и следовало ожидать, Медунов сразу и не задумываясь дал нам полный отказ, объяснив свое нежелание общаться с журналистами тем, что ничего хорошего для себя от них не ожидает. Судя по разговору, его доконал некий наш шустрый земляк, усыпивший осторожность Сергея Фёдоровича розовощекой молодостью и наивностью юных глаз. Хозяин дома принял его с радушием, очевидно, считая, что молодой журналист с периферии не столь «зомбирован» стереотипами. Они долго говорили о жизни вообще, о невероятной её сложности сейчас. Вместе сварили борщ, в приготовлении которого Сергей Фёдорович проявил редкую для мужчины осведомленность. Вместе потом отобедали. А в итоге появилась статья, где автор с молодой удалью размашисто «гвоздил» старика, не сделал даже попытки разобраться в сути тех обвинений, которые «навешала» на него столичная пресса. Добавил кое‑что и от себя, в частности, этакий художественный образ с колосками из хрусталя. Видели мы в последствии эту безделицу — три колоска из дешевого стекла, дорогие хозяину лишь тем, что подарила их когда‑то та же пресса — группа Центрального телевидения, снимавшая на Кубани фильм в дни жатвы.

Но в ходе дальнейших телефонных переговоров Медунов все‑таки согласился на встречу, оговорив, что она будет краткой и только в рамках тех вопросов, на которые он согласится отвечать. Скажу сразу — это был пункт, который остался в конце концов не выполнен по молчаливому согласию обеих сторон. Мы говорили более четырех часов по самому широкому кругу проблем и вопросов, перебрасывались от сугубо личных к геополитическим, не избегая самых острых и в то же время не теряя ощущения, что мы в гостях.

Сергей Федорович Медунов живет одиноко. За продолжительное время нашей беседы никто не позвонил ему по телефону, не постучал в дверь. Провожая нас, он долго стоял на крыльце большого дома, а потом тяжело побрел по темнеющей аллее парка. Видимо, это был привычный путь вечерней прогулки, путь, полный нелегких раздумий. В этот вечер они были особенно мучительны: исполнилась очередная годовщина со дня смерти его жены, прошедшей с ним огонь, воду и медные трубы, с мудростью перенесшей взлет мужа и стоически — его падение. В доме много фотопортретов. Самый большой — Варвары Васильевны. В этот день под ним лежал букетик тюльпанов.

Не скрою, я внимательно рассматривал его комнату, где мы сидели, пытаясь найти следы роскоши, о которой так много читал в разного рода изданиях. Возможно, у нас с авторами этих статей разные понятия о роскоши и богатстве, но в этой квартире все обычно (подчеркнуто мной — автор). Много только фотографий на стенах. Почти все с дарственными надписями: от космонавтов, маршалов, ученых, спортсменов, артистов, писателей, политических деятелей прошлого, конечно.

Из свежих документов хозяин дома показал нам служебную бумагу прокуратуры России, из которой следовало, что еще в 1991 году с него были сняты все обвинения в лихоимстве и взяточничестве. Бумага была датирована маем этого года» (беседа проходила в августе 1993 года — автор).

В той московской квартире по улице Удальцова, 22, бывал и я, возглавляя «представительную» из трех человек делегацию Краснодарского края на 80–легии С. Ф. Медунова в октябре 1995 года.

Утро выдалось ясным, по — осеннему прохладным. Москва была великолепна и торжественна. Гулким набатным звоном били кремлевские куранты, и чувство гордости охватывало за этот с детства памятный бой часов, за свежий московский воздух, за сверкающие на солнце купола. Действительно,

«Москва… Как много в этом звуке для сердца русского Слилось, как много в нем отозвалось!»

С проспекта Кутузова мы свернули на Вернадского и, достав из машины нарядную корзину кубанских гвоздик, огромный торт, вошли в вестибюль большого совминовского дома, где жил Медунов. По тому, как быстро открылась массивная светло — коричневая дверь, мы поняли, что юбиляр ждал и наверняка полный волнения и приподнятого настроения, с чувством благодарности и острой горечи вынужденного забвения готовился принять гостей.

Дверь распахнулась, и мы, сквозь огромный букет, который закрыл именинника, увидели близкое и по — отечески родное лицо постаревшего, но весьма бодрого, со слезящимися глазами, в старом партийном костюме со Звездой Героя первого секретаря Краснодарского крайкома партии, имя которого было овеяно громкой и в последние годы скандальной известностью.

Странное дело, я вдруг ощутил, что некогда был в этой просторной, но уже по — холостяцки лишенной женского уюта квартире… Мебель… Такая мебель из модного в те времена анатолийского ореха с золотисто — соломенной прожилкой стояла в квартирах высоких кубанских партийных чинов. Мне сразу вспомнились знаменитые краснодарские мебельщики Лев Гершевич Фуксман и его правая рука, известный дизайнер Антон Самуилович Шаерман…

— Кубанская мебель, — перехватив взгляд, заметил не утративший природной наблюдательности Медунов. — Люблю все кубанское, берегу каждую вещицу…

— А вот мы и вручаем кубанские гвоздики, подарки, да и сразу костюм надо примерить, — нашелся член делегации Коломиец, разворачивая упругий сверток.

Глаз старого медуновского портного был точен — костюм пришелся впору. Вот только манжеты сорочки обветшали, но мы и сорочки припасли…

Стол был простым, по — кубански достойным и, оглядывая разносолы, Медунов, сидевший, как и положено юбиляру, во главе стола, едва сдерживал волнение.

— Вы все знаете, — наконец произнес Медунов, теребя край белоснежной скатерти, — жена моя Варвара Васильевна ушла из жизни… умер младший сын Жора… Так и живем: я, Володя — старший сын и Оля — жена Жоры… — он повел подрагивающей рукой вдоль стола.

— Дорогой Сергей Фёдорович! — поднявшись, обратился к юбиляру Жиганов…

И мы вновь, как тогда, накануне, в гостиничном номере, поплыли по реке далекой и дорогой памяти. И было в этом захватывающем плавании что‑то неотразимо приятное, близкое и теплое…

Где же те сказочные припасы на «черный день»? Где прислуга, протирающая пыль в квартире, обстирывающая старика? Где автомашина с водителем, ждущая хозяина у подъезда дома, как ныне принято у многих и многих «новых русских», даже не имеющих понятия о высокой и ответственной должности первого секретаря крайкома партии, но успевших свое «хапнуть»? А ведь у Медунова ничего не изъяли и не пытались изъять: нечего было.

Работая над книгой, я нередко прибегал к советам и консультациям старых и заслуженных, бывших партийных, советских и хозяйственных работников края. В очередной беседе с Иваном Фёдоровичем Бабичевым, некогда являвшимся председателем Краснодарского горисполкома, затем около двадцати лет проработавшим начальником краевого управления бытового обслуживания населения, я настойчиво добивался: «Хотя бы один костюм, либо пару туфель пошили Медунову бесплатно? Ведь, знаю, ваши мастера шили ему все. Хотя бы один?»

Бабичев неизменно прикладывал руку к сердцу и, прямо глядя в глаза, отвечал как на духу: «Никогда!!! Всегда рассчитывался до копейки. Был крайне щепетильным».

Кстати, большинство из тех, кого Медунов действительно отметил в ту пору своим могущественным благорасположением, впоследствии оказались глухи и слепы к судьбе «хозяина края», даже в трагические для него дни (смерть сына и жены), не выразив ни сочувствия, ни поддержки. Но это тоже из хрестоматии человеческой мудрости, которую, несмотря на простоту, мы начинаем постигать только на собственном опыте, когда, например, известное изречение великого мыслителя Корнелия Тацита «Льстецы — худшие из врагов» из разряда чужих мыслей переходит в разряд своих.

Давайте немного изменим тему и поговорим о некоторых, в действительности, криминальных личностях, которые, находясь в тюрьмах, давали показания против Медунова. Это они — «льстецы — худшие из врагов».

Из заявления А. Тарады:

«В крайкоме с согласия Медунова была создана четкая система подарков. Подарки и продукты вручались ответственным лицам в Москве, на отдыхе в Сочи, Геленджике, Архипо — Осиповке или при приезде гостей в край. Я принимал участие в сборе подарков… что часто выражалось в довольно крупных расходах с моей стороны (200–300 — 500)».