– Что теперь? – нетерпеливо спросил Лао Ли.

– Ох! – Дин отнял от губ пустую рюмку. – Ох! Как только она пришла, я сразу все понял. Она не шла, а покачивалась, улыбалась и смотрела на свои ноги! Что-то не ладно! Мои птички тоже это поняли и как закричат! Я позвал Сючжэнь к себе. Давно не была она в моей комнате! Маленькая по пятам ходила за дядей Дином, моя девочка! Я стал расспрашивать ее по-хорошему, и она сказала про Сяо Чжао. Сама сказала!

– Что сказала? – Глаза Лао Ли стали совершенно круглыми.

– Сказала, что гуляла с ним, и не раз.

– И больше ничего?

– Пока ничего, но скоро это случится! Разве Сючжэнь устоит перед ним?

– Охо-хо!

– Ах, женщины. – Дин покачал головой. – С ними легко. Они, как созревшая дыня, дотронься – сразу лопнет; и в то же время трудно, труднее, чем залезть на небо! Я часто думаю – делать мне нечего, поэтому я часто думаю, мои пичуги помогают мне думать, – так вот я думаю, что настанет время, когда мужчина с кем захочет, с тем и будет, и женщина тоже. С этим ничего не поделаешь. И если один хочет другого удержать силой, кроме скандала ничего не выйдет. Я часто так думаю.

В душе Лао Ли восхищался Дином, но говорить об этом ему сейчас не хотелось, и он спросил:

– Как же быть?

– Как быть? Дин знает, иначе он не стал бы пить. Не те пока времена, чтобы делать все в открытую, надо пожалеть родителей. Мы должны помочь Чжан Дагэ. Если Сючжэнь сбежит с Сяо Чжао, Чжан Дагэ сойдет с ума, это точно. Но я разделаюсь с Сяо Чжао! Был бы он хорошим парнем, дело другое. Если девушке кто-нибудь нравится, ее не отговоришь, по опыту знаю! Но Сючжэнь слишком молода, она говорит, что ей интересно с ним. Нет, я расправлюсь с Сяо Чжао! Двадцать лет назад я пережил нечто подобное и до сих пор жалею, что не расправился с кем надо. Двадцать лет я ем хлеб Чжан Дагэ и должен его отблагодарить, непременно!

– Ты прикончишь Сяо Чжао?

– Другого выхода нет. Останется в живых, так Сючжэнь еще сильнее его полюбит. Она ведь женщина! Надо отправить его к предкам, тогда Сючжэнь забудет, – это лучше всего, лучше всего! Так ее не уговоришь!

– А о себе ты подумал? – с участием спросил Лао Ли.

– Что мне думать? Какой интерес жить? Никакого! Я и так напрасно прожил эти двадцать лет! Напрасно. Выпей со мной, господин Ли, это моя последняя рюмка, мне хочется ее выпить с близким другом, пожалуйста!

Лао Ли выпил.

– Ну, мне пора, – сказал Дин, посидел, подумал и добавил: – Моих пичуг, когда меня… отдай их Ину, господин Ли, других забот у меня нет.

Лао Ли хотел крепко пожать ему руку, но у него не хватило сил.

Дин сделал несколько шагов, потом возвратился: – Господин Ли, – лицо его пылало, – господин Ли, одолжи денег, надо купить одну штуку.

Лао Ли расхотелось идти к Чжан Дагэ. Все мысли его были сосредоточены на Дине, он не знал, восхищаться ему или жалеть этого человека, но удержать Дина ему и в голову не приходило, потому что убийство Сяо Чжао он считал благим делом. Лао Ли было стыдно: почему он сам не расправился с Сяо Чжао? Единственное оправдание – забота о семье; он не боялся, просто не имел права умереть. Но стоит ли приносить себя в жертву такой жене, всю жизнь прожить без взлетов и дерзаний? Да, он хуже Дина, живой труп. Даже Сяо Чжао боится обидеть, живет ради этой жалкой семьи, а три дня не разговаривает с женой! Он презирал себя и отэтого еще острее чувствовал собственную никчемность. На что он способен? Да ни на что! Его образованность никому не нужна. Даже на службе. Лишь порождает сомнения. Утешаться тем, что он добрый? Но какая от этого польза? Если доброта ведет к безволию и неискренности, то лучше быть злым. Опустив голову, Лао Ли медленно брел в сумерках, не замечая ни шума, ни суматохи. Лишь очутившись у северной городской стены, он очнулся и понял, что надо возвращаться… Фонарей здесь почти не было. Он остановился, посмотрел на небо. Вокруг тишина. Плакучие ивы дремали, звезды сияли удивительно ярко. Он попал в иной мир, без людей, без никчемных споров, без скучных стихов; в мир плакучих ив, ярких звезд, легкого ветерка. Здесь было так спокойно, что даже лотосам, казалось, лень дарить свой аромат, лишь изредка донесется крик петуха или звезда упадет с неба. Мир будто погружен в забытье. Лао Ли долго стоял словно во сне, потом пришел в себя, вздохнул и сел на землю.

Земля еще дышала теплом. Сидеть было неудобно, но двигаться не хотелось. Южный край неба затянула красная пелена, светлая и зловещая. Из-за этой пелены, будто из потустороннего мира, неслись неясные звуки, шорохи: они нагоняли тоску и в то же время подавали надежду, – казалось, вселенная вращает гигантские жернова. Лао Ли опустил голову. Ему вспомнилась юность, летние вечера в деревне, когда он часами просиживал с книгой у огня. Сколько вилось вокруг всякой мошкары: она атаковала его со всех сторон… «Студент» – никто не называл его по имени, выказывая тем самым свое уважение. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, он отправился в город учиться и сам стал считать себя студентом, воображая, будто книги могут принести славу всему его роду, всей стране, всему миру. Каждый новый иероглиф отдалял его от дома, зато приближал к жизни. Он оставался в мечтах студентом и после того, как прочел несколько рыцарских романов, под их влиянием дрался с однокашниками и однажды даже взят был на заметку директором школы. А это позор для «студента».

Наконец-то он в Пекине! Впервые попав в столицу, он увидел вдали такую же красную пелену, – казалось, этот огромный город стремится улететь в небо. Студент ли, школьник ли, он чувствовал себя посланцем будущего общества, который спустится с небес и поможет людям покинуть этот бренный мир… Женился. Хотел было воспротивиться воле родителей, но раздумал: у студента хватит сил изменить все, деревенскую девушку он превратит в небожительницу и вместе с ней улетит в облака. После окончания института он сфотографировался: губы неестественно улыбаются, глаза застыли, будто мертвые. Он стал искать работу. Любое дело, если делать его по совести, может принести пользу людям. Но возвращаться в деревню и обрабатывать землю он не хотел. У гаоляна, кукурузы высота всего несколько чи [56], а он мечтал вознестись к облакам. Иногда думал о революции, но считал, что она несет с собой разрушение, что кровопролитие противоречит идеям гуманности. Он презирал это общество, но ни на что не мог решиться. Если он не пойдет в ад, кто же пойдет? И вот он пошел и до сих пор не может оттуда выбраться. А черти в аду все плодятся и плодятся. У самого лицо стало угольно-черным. Да, этот ад нужно уничтожить! Так думают многие, а он подражает Чжан Дагэ, этому безропотному, всегда улыбающемуся черту. Привез жену – одним чертом стало больше, мрак сгустился. Три дня они не смотрят друг на друга. Есть еще путь: романтика, но тут ему мешает не то недостаток смелости, не то избыток гордости. Кто знает! Снова эта красная пелена. Оказывается, Пекин не в небесах, а в аду! Дьявольский свет, шорохи, запах горелого мяса; это жгут грешников, живых грешников, у которых есть кожа и мясо, много мяса, как, например, у Туши.

Стоит ли размышлять, когда нет будущего? В лучшем случае его ждет судьба Чжан Дагэ, который всю жизнь всего остерегался и все же не избежал беды. Жизнь в аду – сама по себе наказание. Такие, как Сяо Чжао, процветают. А Дин Второй прозябает: один грешник убивает другого, как он сможет смотреть на кровь? Где же соломинка, за которую можно ухватиться? Перед глазами красное облако, зa спиной – стена. К счастью, светят звезды – огромные бесполезные светляки. Ему вдруг почудился голос отца, вспомнилось, как тот покрикивал на вола. У отца клочок земли, политый потом всей его жизни. Но ему не удержать этого клочка, если мир – это ад. Адское пламя, торжествуя, сожжет урожай, ветер разнесет пламя на сотни ли вокруг, не уцелеют даже стебли пшеницы!

Лао Ли устало поднялся; вокруг ни души. Он шел, низко опустив голову, вдоль реки. Земля была сырой и мягкой, тихо покачивались ивы, будто желая убаюкать город. За ивой мелькнула тень, кто-то легонько коснулся его плеча, потянуло тяжелым, дурным запахом.