– Но что ты им скажешь? – Павел спросил первое, что пришло ему в голову. – Тебе мало допроса у майора Уоллеса? Ты хочешь, чтобы тебя расстреляли как русскую шпионку?

– Я знаю, что им сказать. Помнишь, вчера мы разбирали документы, захваченные при разгроме американской автоколонны, шедшей с запада? Так вот, среди тех, кто погиб под гусеницами ваших танков, была медсестра Глэдис Дьюи: родная сестра моего дедушки и моя двоюродная бабушка.

– Но это не совсем она, – пробормотал Павел. – Здесь же другая Реальность…

– Я знаю. В нашем мире Глэдис Дьюи тоже была медсестрой – она погибла в сорок четвёртом в Арденнах, во время немецкого наступления. А здесь она погибла на Ямайке – её убили вы. Глэдис была моего возраста, даже немного моложе, и я на неё похожа – я видела её фото в нашем семейном альбоме. Когда я проберусь к своим, я выдам себя за неё – думаю, это будет не так сложно. Нашему старому дому в Гейнсвилле много лет, я знаю там каждый уголок, и знаю город, где я родилась и выросла. А если будут какие-то нестыковки – что ж, я сошлюсь на последствия контузии, которую я получила здесь, на Ямайке. У меня получится – если я сумела сыграть роль англичанки Марион Кленчарли, которую никогда не видела, то уж с ролью своей бабушки я как-нибудь справлюсь. Я всё продумала, Пол.

«Да, – подумал Павел, – ты всё продумала… А как же я?». И Мэрилин словно прочла его мысли.

– А ты, Пол, не хочешь уйти со мной? – спросила она, глядя ему в глаза. – Что тебя держит здесь, среди чужих тебе людей чужого мира? А я люблю тебя, и согласна стать твоей женой, если ты этого захочешь. Зачем тебе кровавый большевистский режим, обречённый здешней историей точно так же, как он был обречён там, в нашем с тобой мире? И что тебе плохого сделала Америка, Америка нашего с тобой мира? Ты обучаешься в одном из лучших американских университетов, после окончания которого перед тобой открывается столько возможностей! У тебя будет всё, что нужно человеку для нормальной жизни: профессия, дом, семья, деньги – много денег! Ты ведь можешь не возвращаться к себе в Россию, то есть в Белоруссию, а остаться со мной в Соединенных Штатах – женившись на американке, ты станешь гражданином США. И здесь, в этой Реальности, может быть то же самое, если… если только Америка не проиграет эту войну. Мы с тобой две маленькие капельки в потоке истории, но каждая капелька вращает огромное водяное колесо, и мельница мелет муку. И ещё неизвестно, будет ли она молоть эту муку, если в потоке воды не хватит всего двух маленьких капель…

Она прижалась к Павлу и смотрела на него не отрываясь – смотрела с надеждой, он видел это по её глазам, – и ждала ответа.

– Ты спрашиваешь, что плохого мне сделала Америка, Америка нашего с тобой мира? – медленно проговорил он. – Ты знаешь, что отношения между США и Белоруссией – там, в нашем с тобой мире, – очень непростые. Обучаться в США получают возможность единицы белорусских студентов, и все эти годы я задавал себе вопрос: как получилось, что мне так повезло? Я, парень из простой семьи, жившей не в Минске даже, а в Могилёве, не сын какого-нибудь важного чиновника, и вдруг вытащил счастливый лотерейный билет – поехал учиться в Америку, куда стремились попасть очень многие, имевшие всё: и связи, и богатых родителей. Но поехал почему-то я… И недавно я получил ответ на этот вопрос.

Павел помолчал, словно раздумывая, стоит ли об этом говорить, и продолжал:

– Этой весной со мной побеседовали двое вежливых парней – догадываешься, кем они были?

– Н-нет…

– А ты подумай. Эти вежливые парни не ходили вокруг да около, они заявили прямо: «Ваш батька Лукашенко – диктатор, душитель демократии, и он кончит так же, как Саддам Хусейн и Муамар Каддафи. Мы боремся за свободу и демократию, и мы хотим, чтобы ты к нам присоединился». «А если я откажусь?» – спросил я, поняв, к чему они клонят. «Тогда, – сказал один из этих вежливых парней, – у тебя будут очень большие неприятности. В твоей комнате найду наркотики – много наркотиков, – и найдутся свидетели, которые подтвердят, что ты торговал ими в кампусе, и не только там, а следствие докажет, что ты был связан с мафией. Тебе светит тюрьма, парень, и надолго». «А если тебе этого мало, – сказал второй, – подумай о своей подружке, к которой, как нам известно, ты сильно привязан. У неё тоже могут быть неприятности – из тех, что иногда случаются с одинокими девушками на тёмных и пустынных улицах. Разве тебе её не жаль?». И я подписал бумагу о сотрудничестве с… Догадываешься, с кем?

– Не может быть… – прошептала Мэрилин. – Этого не может быть!

– Может, Марина. Разве я когда-нибудь тебя обманывал? И ты ещё спрашиваешь, что плохого сделала мне Америка… Я не хочу, чтобы Америка этой Реальности, против которой воюет весь здешний мир, – подумай, кстати, почему он против неё воюет? – стала такой же, какой стала Америка нашей с тобой Реальности, присвоившая себе право указывать всем, как им жить. И я останусь здесь, с людьми, говорящими со мной на одном языке. Ну, а насчёт кровавого большевистского режима… Народная Россия – это не СССР сороковых годов прошлого века, она сильно, насколько я мог понять, от него отличается, причём в лучшую сторону. Наверно, в этом мире история дала русским шанс исправить ошибки, и если я смогу им в этом помочь, значит, я не зря проживу свою жизнь. А ты… Если ты решила уйти – уходи, хотя я очень не хочу тебя терять. Но я помогу тебе пробраться к своим, потому что люблю тебя и хочу, чтобы ты была счастлива, а со мной или без меня – это уже неважно.

Мэрилин молчала. Она опустила голову, и Павел больше не видел выражения её глаз.

…Кроваво-огненный смерч, бесновавшийся над Ямайкой, растаскивал пришельцев из другого пространства-времени в разные стороны, заставляя их искать своё место в новом и непривычном для них мире…

За неделю Мэрилин похудела и осунулась, под глазами залегли чёрные круги. Павел видел, что она о чём-то напряженно думает, но, понимая, что с ней творится, не приставал с расспросами (зачем спрашивать, когда и так всё ясно?).

…После боя под Браунс-Тауном американцы сломались. Они откатывались на запад, бросая технику, и было ясно, что полный разгром американских войск на Ямайке уже не за горами. Русские части вышли к морю у Фалмута, на золотистые песчаные пляжи знаменитой «Карибской Ривьеры».

На эти пляжи совсем ещё недавно высаживались американские морские пехотинцы, прибывшие «вашингтонским экспрессом»: под покровом ночи сюда подходили десантные баржи, солдаты прыгали в невысокие волны и брели к берегу по пояс в воде, волоча за собой контейнеры с боеприпасами и снаряжением.

И к этим же пляжам выходили теперь разрозненные группки отступавших, осколки разбитой армии, надеясь сесть на катера и лодки, брошенные на берегу после высадки и приходившие по ночам с Кубы для спасения уцелевших. А их, уцелевших, преследовали и догоняли, и на пляжах вспыхивали беспощадные схватки: далеко не всегда американские солдаты сразу сдавались в плен – иногда они дрались до последнего патрона, и песчаный берег был усеян разбитой техникой и трупами, которые ещё не успели убрать трофейные и похоронные команды.

И сюда же, воспользовавшись передышкой, направились вечером Павел с Мэрилин. «Американцев скоро выбьют с Ямайки, – сказал он ей. – Остаётся надеяться, что нам удастся встретить на берегу твоих соотечественников и судно, которое заберёт на Кубу и их, и тебя». Идея эта была не самой лучшей, Павел хорошо это понимал, но он обещал Мэрилин помочь ей уйти к своим, и выполнял своё обещание. Мэрилин промолчала, и по выражению её лица он не мог понять, согласна она с его планом или нет, но она (всё так же молча) отправилась вместе с ним на берег.

На всякий случай Павел взял с собой оружие: пистолет «ТТ», который вручил ему сам комбриг со словами «Солдат на фронте не должен быть безоружным». Стрелять Павел умел: в университете был стрелковый клуб, куда ходили многие студенты, всосавшие с молоком матери присущую американцам любовь к «мистеру Кольту»; посещал этот клуб и Павел, не хотевший отставать от сверстников в их желании казаться «крутыми парнями». Кончено, до профессионала (а тем более до героя боевика, способного в темноте по звуку отстрелить мухе левое крыло) ему было далеко, но с небольшого расстояния – в стычке – Павел смог бы использовать пистолет по назначению. А главное – холод и тяжесть оружия, прикосновение к его рубчатой рукояти успокаивали и придавали уверенности.