— Да…а…а… — ответил Жако, сладко потягиваясь.

— Лулу спокойно^провел ночь?

Жако со вздохом уселся на предпоследней ступеньке лестницы. Вытащил левую ногу, поставил се на туфлю и с наслаждением принялся растирать пальцы.

— Он дрыхнул без задних ног.

Мать положила мочалку на раковину, скрестила руки на животе поверх фартука и подняла глаза к потолку.

— Он прямо ангелочек, когда спит спокойно.

— М — да… м — да… — любезно подтвердил Жако, принимаясь за другую ногу.

— Но что там ни говори, а Лулу надо как следует поправиться. Ведь он столько потерял в весе, пока болел…

— Аппетит у него неплохой…

— Что правда, то правда. Доктор говорит, что ему надо побольше есть мяса, это еще можно как‑то устроить, но он хочет, чтобы мы послали мальчика в горы, на высоту в тысячу метров. И что это за жизнь такая проклятущая! Доктор и не представляет себе…

— Да, он не представляет себе, — согласился Жако, вставая.

Уже с порога, он крикнул:

— Ты не могла бы отутюжить мой костюм, да и подновить его малость.

— Это не так легко. Он уже совсем износился.

В глубине садика Амбруаз перекапывал землю. Он заметил Жако и кивнул ему.

— Привет, — как‑то странно ответил юноша, помахав ему рукой.

Жако завернул за угол дома. Прямо под его спальней был темный чуланчик, служивший погребом, пол его приходился вровень с землей. Жако толкнул дверь, намного не доходившую доверху. И тут же отшатнулся, заслышав хлопанье крыльев; две ласточки пронеслись над его головой и с жалобными криками исчезли в саду.

Он вошел в чуланчик.

В углу, у самого потолка, прилепились к балке два заново свитых гнезда. Послышался шорох… третья ласточка пролетела под потолком и устремилась в открытую дверь.

Жако вышел. На пороге сидела кошка и пристальным, немигающим взглядом смотрела на гнезда.

Солнца не было. Но серое небо отливало приятной голубизной, погода стояла мягкая, хотя порой все же налетал холодный ветер. Жако снова потянулся и, подняв голову, обнаружил солнце, закрытое облаками.

— Тьфу ты пропасть! Выглянешь ты когда‑нибудь или нет?

На дорожке Амбруаз с лопатой на плече счищал комья земли, налипшие на его деревянные башмаки. Он подошел к Жако и, не глядя на него, спросил:

— Как дела?

— Ничего. А у тебя?

— Тоже.

Амбруаз засунул руку по самый локоть в карман своих плисовых штанов. Выудил оттуда пачку курительной бумаги. Оторвал листик, сложил, насыпал в него щепотку табака и протянул пачку Жако.

— Вот что я хотел тебе сказать… — начал юноша, свертывая сигарету, — я хотел тебе сказать, что в тот раз я был… словом… когда мы говорили о Бэбэ…

— Пустое!..

— Нет, нет! Я был немного груб с тобой. Вот я и хотел тебе сказать. Словом… такой уж у меня характер. Не стоит иногда обращать внимание на мои слова.

— Хватит об этом…

Жако провел языком по свернутой сигарете в одну сторону, потом в другую. И наконец отважился спросить:

— А Бэбэ? Словом, что ты о ней думаешь?

Закуривая, Амбруаз приставил лопату к своему бедру.

Потом снова сжал ее в руке, а другой рукой стал подбрасывать вверх мелкие камешки.

— Что там… не след… всегда… всегда… судить людей. Это жизнь… словом… люди, они ведь… неплохие, ежели присмотреться поближе…

— Ну, а Бэбэ, по — твоему?..

Амбруаз с маху всадил лопату в землю.

— Бэбэ хорошая девушка. — Он посмотрел на небо и прибавил: — Вот и весна наступает все‑таки.

Жако положил руку на плечо Амбруазу, тот повернулся к нему, но тотчас же смущенно опустил глаза.

— Амбруаз, знаешь…

Жако замолчал. Он вернулся в дом, надел поверх пижамы синие штаны от старого комбинезона — ему не хоте лось идти наверх переодеваться. Натянул через голову свитер, бросил шлепанцы под лестницу и зашнуровал ботинки.

— Пойду пройдусь немного. Погода как будто устанавливается.

В пролете лестницы появилась голова Лулу.

— Скажи, Жако, что это был за шум?

— Ласточки. Они вернулись в подвал в свои прошлогодние гнезда.

— Сейчас же ложись в постель! — крикнула мать. — И не смей разгуливать полуголый! Ты еще не совсем окреп.

Она возмущенно хлопнула себя по бедрам.

— И что это за мальчишка такой! Только почувствует себя немножечко лучше, и уж никак не удержишь его в постели.

В столовой Жако дотронулся до печки, затем прижал к ней ладонь.

— Ты не топила, мам?

— Нет, а зачем? Разве холодно?

— Ничуть… Здорово‑то как!

Засунув руки в карманы, он дважды обошел вокруг печки и ни с того ни с сего ударил в нее ногой.

Фургон мусорщиков трясся по мостовой, тяжко вздыхая и выпуская на каждом ухабе облака ныли. Фары были увиты гирляндами бумажных цветов, а на радиаторе болтался безрукий паяц, найденный в помойной яме. Мусорщики с засученными рукавами стояли на подножке и подшучивали над прохожими.

На ставнях квартиры Мунинов висело небольшое объявление, прикрепленное двумя кнопками: «Продается по случаю мотоцикл «теро», 350 куб. см. Обращаться сюда».

— Привет, Жако.

— Привет, Морис.

— Ты читал?

— Да.

— Мунины обанкротились… Надо им как‑то помочь.

— Да, ты прав, надо помочь.

Берлан ремонтировал обвалившийся угол своего дома: четыре камня и кучка известкового раствора лежали рядом на земле.

— Привет.

— Привет.

— Ты, я вижу, решил переменить профессию?

— Что поделаешь. Грузовик налетел на стену в ту ночь, когда была гололедица, помнишь?

— Еще бы!

У Вольпельеров распахнулось окно, словно под неудержимым напором музыки.

Мощный голос Марио Мануэло разносился над Гиблой слободой.

— Что это? Передача люксембургского радио?

Берлан положил лопатку и, выпрямившись, приготовился слушать.

— Да нет же, это Вольпельеры купили патефон с пластинками. Они себе ни в чем не отказывают.

Две роскошные машины вихрем пронеслись мимо, в каких‑нибудь десяти метрах за ними промчался автомобиль «203» с откинутым верхом. После «Проказника амура» без всякой паузы, не успев даже перевести дух, Мануэло исполнил «Красотку Лили»…

— Черт возьми, как это ей удалось так быстро сменить пластинку!

— Это же долгоиграющая пластинка. Говорю тебе, мадам Вольпельер ни в чем себе не отказывает. На одной такой пластинке восемь песен, и играет она полчаса подряд.

— Полчаса Мануэло? Да это же разврат…

— Подумай только, они в долгу, как в шелку. Ребята ходят оборванные. Каждый день являются кредиторы, стучат к ним в дверь и кричат на всю улицу, требуя денег, а она покупает пластинки по две тысячи франков за штуку. Сидит себе у окна и грезит наяву, мурлыкая песенки. А ребятишки целый день горланят дома всякие «тра — ля — ля». Что за люди…

Замок Камамбер был полон веселого гомона, как и полагается в воскресное утро, когда на улице десять градусов выше нуля. У открытых окон жильцы выбивали ковры, трясли простыни; выставленные на подоконник цветы, чижи и младенцы впитывали в себя солнечные лучи. Раймон Мартен спускался по лестнице с сумкой, набитой газетами. На каждой площадке, у каждого порога слышалось: «Здравствуй, Раймон», «Здравствуйте, мсье Мартен» — или же:

«Здравствуйте, Мартен», — в зависимости от того, кто говорил — приятель, женщина или политический противник.

Мартен встретил Шантелуба, и, здороваясь, они обменялись взглядами сообщников.