И старики умирают.

Они умирают так, как, говорят, умирают слоны. Погибают сразу, одинокие и гордые. Укрывшись от чужих взоров, не желая никому причинять хлопот.

Они умирают, словно предрекая вам ваше будущее, и оставшиеся наскоро хоронят их, думая о себе.

А холод продолжает безнаказанно убивать людей, подстерегая их на перекрестках. Как опытный режиссер, он чередует преступления с плутнями и шутками. Вот едет на велосипеде агент, выплачивающий пособия, и при каждом его движении слышится шелест бумаги, словно карманы у него набиты конфетами.

— Дай конфетку!

Он смеется, расстегивает потрепанную теплую куртку и показывает старые газеты, которыми обложил грудь. Он смеется, и дыхание застывает в воздухе маленьким облачком.

От холода инструмент становится тяжелее, а рабочий день длиннее: ведь увеличивается время на дорогу. «Разбуди меня завтра на четверть часа раньше: на улице гололедица, никак не доберешься до станции».

Утром в будничные дни вереницы людей бредут по обледенелым дорогам предместий, ощупью пробираясь в предрассветной мгле.

В разных концах строительной площадки установили четыре жаровни, и каждые полчаса рабочие подходят к ним погреть руки. Четыре жаровни, чтобы отопить целую равнину!

Безработные, дрожа от холода, протирают брюки на скамейках в залах ожидания вокзалов. Они засовывают руки в карманы, чтобы согреться, а в душе их нарастает глухая злоба, жажда убийства.

Ритон старательно запахивает на груди старое отцовское пальто.

— Тебе не кажется, что оно мне немного широко?

— Широко?! Да в нем утонуть можно!

В Замке Камамбер женщины без конца ползают по полу с тряпкой в руках. А тут же за их спиной насквозь промокшие башмаки оставляют новые грязные следы.

Мужчины теснятся вокруг печки или стойки бара и убаюкивают себя несбыточными надеждами:

— Хорошо бы всегда иметь работу… И чтобы получку не задерживали, выплачивали деньги тридцатого числа, не позже, а там уйти на пенсию.

— Что зря болтать! Сдохнешь, как старик Жантон. Только и всего.

— Да, старики умирают… но самое страшное не это, нет, надо видеть, как они умирают…

Мужчины горестно качают головой и закрывают глаза, чтобы не видеть холодную каморку и в ней — большое неподвижное тело.

Малейшее недовольство, малейшая ссора принимают теперь чудовищные размеры. Из‑за опрокинутого стакана, из‑за неплотно прикрытого окна люди бросают друг другу в лицо накопившуюся в душе ненависть, и Жако дерзко кричит Амбруазу, что он не его отец и что это сразу видно, а потом рыдает у себя в комнате под крышей затихшего домишка.

Соседи высмеивают, оскорбляют друг друга. Но вот заболевает ребенок, умирает старик — и люди бросаются друг другу в объятия, сопя и всхлипывая.

Морис думает о деньгах, которые платят добровольцам при вступлении в армию, он не может отделаться от мысли, что в Индокитае по крайней мере всегда тепло и военные разгуливают там в коротких штанах без рубашки по берегу моря, под пальмами, а в конце каждого месяца их ожидает получка.

Чтобы купить мяса ребенку — пусть хоть он, бедняжка, ест мясо, — Жюльен с женой собрали все банки из‑под простокваши, целую батарею пустых банок. Но когда они подсчитали выручку, оказалось, что на нее можно приобрести всего лишь банку простокваши.

Мадам Вольпельер придумала, как раздобыть денег. Она мобилизовала своих детей, мужа и соседских ребятишек. Они тщательно «прочесали» сад и двор, подобрали и сложили в кучу перед дверью весь обнаруженный железный лом: пружины от матраца, ржавый бидон, обломки детской кроватки, ведро без дна, обод велосипедного колеса и даже обод автомобильного колеса, неизвестно откуда взявшийся, роликовый конек, дырявый бак для белья… Выросла целая гора. Пришел молодой цыган с блестящими глазами. Он дал за все триста франков.

— Поверьте, я еще делаю вам одолжение.

Весь этот лом дребезжал в его повозке, запряженной мохнатым осликом, а мадам Вольпельер смотрела ему вслед, комкая в руках три стофранковые бумажки. А потом пришлось чиститься, раздевать ребят догола, отмывать их горячей водой, выводить пятна ржавчины и смазочного масла. Так что вырученных денег едва хватило, чтобы оплатить расходы на мыло и газ.

Крестный отец Ивонны Лампен работает врачом в Париже. Правда, он помогает ей только одним — бесплатными советами. Ивонне удалось устроиться подсобной работницей в универсальный магазин «Самаритэн». В наказание за какую‑то оплошность дирекция магазина перевела ее на склад. Работать здесь было так тяжело, что девушка вскоре повре дила себе спину. Пришлось обратиться к крестному. Ивонна и ее сестра Лизетта решили, что сумеют ездить на метро по одному билету. Надо только воспользоваться сутолокой и, прибыв в Париж, показать старый билет, а новый сохранить для сестры. Однако нужно было все тщательно'рассчитать, чтобы за это время не изменились цифры, которые пробивает компостер. Главное же, написать на своем недельном билете фамилию очень крупно, а имя мелкими неразборчивыми буквами, тогда билетом смогут пользоваться и сестра и все члены семьи. Контролю в дороге не к чему будет придраться. В случае же, если билет будет пробит, его уже никому не передашь, и все прекрасные планы рухнут: Лизегте придется платить за проезд. По опыту нетрудно было предсказать, когда именно пройдет контроль. Этих роковых часов следовало тщательно избегать, но даже если выехать в это время, можно будет, переходя на остановках из вагона в вагон, проскочить под носом у контролеров и спасти билет.

Когда же, несмотря на все расчеты и маневры, тебя настигают синие форменные фуражки с серебряной звездой и надписью «контролер», сердце сжимается вовсе не от угрызений совести, а от страха быть пойманным. Совесть остается чиста; больше того, надувая Национальную компанию железных дорог и Автономное управление городского транспорта, люди испытывали если не гордость, то по крайней мере чувство удовлетворения: ведь деньги удавалось сберечь для более неотложных нужд, чем нужды компаний.

Как‑то утром велосипедист в синей фуражке остановился перед домом Вольпельеров. Но он не стал стучать в дверь. Он вынул из сумки ключ и открыл железный ящик, вделанный в стену. Другим ключом он что‑то завинтил внутри, закрыл дверцу, вскочил на велосипед и уехал. Он не посмел показаться на глаза семейству Вольпельер, не захотел выслушивать жалобы, брань. Ведь он приезжал выключить газ.

Уголь с каждым днем ценится все дороже. Люди часами торчат в промерзших подвалах, чтобы собрать хоть немножечко черной пыли, они скребут, выскребают остатки, пока не обнажится голая земля. Угольную пыль заворачивают в мокрые газеты, приготовляют из нее катышки и кладут сушить. Ребята штурмуют кусты, ломают еще уцелевшие ветки. Сырые сучья разгораются плохо, из печей валит густой черный дым.

Мамаше Мани заранее известно, что до пятнадцатого числа она будет продавать вино, до двадцатого — сидр и пиво, а в конце месяца — одну только минеральную воду.

— Хоть бы дома у нас была питьевая вода, — ворчали хозяйки, складывая бутылки минеральной воды «Витель» в свои пустые сумки.

За столом царила вареная картошка без масла, от нее пучило животы. Случалось, кто‑нибудь находил кусок камамбера в коробке, завалившейся за буфет. Сыр немного прогорк, но зато его можно было растянуть надолго.

Банка зеленого горошка превращала обед в настоящее пиршество, и за столом вспыхивало шумное веселье.

Наконец наступал день получки. В доме появлялся целый ворох новеньких бумажек, хрустящих, как поджаренная на хорошем масле картошка. У мужчин и женщин блестели глаза. Голова кружилась от радости. Мужчины угощали приятелей аперитивом, заказывали жаркое, покупали красное вино подороже… Они чувствовали себя такими богатыми! Они готовы были на любое безумство, и даже дышалось им легче.

Мужчины поджидали друг друга, чтобы ехать на работу, женщины поджидали друг друга, чтобы идти за покупками, дети поджидали друг друга, чтобы идти в школу. Все становились общительнее, дружнее, людям не хотелось расставаться. Им было приятно встречаться, разговаривать, пить вместе, думать вместе. Это согревало сердца.