— В субботу! Но в субботу матч Рея в Зале празднеств!
Шантелуб рассердился: не станут же из‑за этого переносить демонстрацию! Две войны что‑нибудь да значат, не говоря уже о третьей, которая нам угрожает. Его, Шантелуба, отец был убит на войне в 1939 году. Но Жако тоже рассердился:
— Ты еще начнешь мне объяснять, что такое война! Мой отец тоже был на фронте…
Жако даже замер на миг с открытым ртом: мой отец?.. Ну да… Амбруаз. Он нагнал ребят, недоумевавших, что могло стрястись с Морисом Аампеном, его давненько не было видно. Парни высыпали на улицу.
Рей и Клод открывали шествие. Они шагали молча, чуть поводя плечами, мускулы рук дрожали после недавнего напряжения. Вслед за боксерами шли Жако и Милу: они то принимали оборонительную позу, то посылали в пустоту короткие апперкеты, то слегка задевали друг друга по носу, то делали вид, что отходят в сторону, семеня мелкими шажками и спотыкаясь о камни мостовой.
Тьен и Мимиль с увлечением обсуждали шепотом вероятный исход матча:
— Рей — классный боксер, ясно, но Аль Дюбуа хорошо уходит от ударов, и к тому же у него сокрушительный контрудар…
Рири Удон окончательно проснулся. Он выходил из своего оцепенения только к вечеру и совсем оживал, когда надо было ложиться спать. Он не давал покоя Ритону:
— Клод, возможно, пойдет дальше Рея. Между нами говоря, у него больше нутра. Ты заметил, как он вывел Рея из равновесия прямым слева?
Ритон смотрел на приятеля невидящим взглядом. Губы его беззвучно шевелились, словно давая выход музыке, которая не умолкая звучала у него в голове.
Шантелуб шел последним, нагнувшись вперед, заложив руки за спину. Иногда он ускорял шаг, чтобы догнать остальных.
Парни шагали по главной улице Гиблой слободы. То тут, то там сквозь жалюзи пробивался мягкий свет лампы. Иног да сзади тихонько открывалось окно и чья‑то тень падала на прямоугольник из темных и светлых полос, лежавших на мостовой. Оживленный разговор вдруг разом обрывался: люди прислушивались к голосам бравой компании, проходившей мимо. Кое — где еще работали радиоприемники, доносилась нежная, трогательная мелодия.
Парни шагали по главной улице Гиблой слободы, походка у них становилась все воинственнее, голоса звучали все громче, храбрость проявлялась все дерзновенней. Они во всеуслышание заявляли, что с радостью готовы подвергнуться любому нападению, лишь бы получить настоящую мужскую закалку. Кот и кошка, грубо потревоженные во время своего любовного дуэта, бросились прочь, сопровождаемые градом ругательств.
Мириады звезд, висящих слишком высоко, чтобы ощущать земной холод, множились в небе, чистом и прозрачном, как летом.
* * *
В дверь постучали.
— Это Ритон, — сказал Жако. — Я поднимусь к себе в комнату. Скажи ему, что меня нет дома…
Ритон смущенно мялся в передней.
— Входи же, малыш, — пригласила его хозяйка.
— Мадам Леру, это Жако велел мне прийти, он сказал, что вы хотели меня видеть…
— Да. Погоди минутку.
Она взяла с буфета какой‑то сверток, развернула его и вытащила оттуда толстый синий свитер.
— Вот возьми, примерь.
— Но, мадам Леру…
— Примерь, говорят тебе.
Ритон снял куртку, под которой оказалась вылинявшая голубая рубашка с огромной заплатой на спине, и надел свитер. Мадам Леру одернула его сзади, поправила воротник у подбородка. Потом отступила на два шага и, подавшись вперед, прищурила один глаз.
— Повернись‑ка. Так, хорошо. В общем подойдет. Теперь надевай свою куртку.
— Но, мадам Леру…
— В чем дело?.. Свитер для тебя.
— Но я не могу его взять.
— Свитер прислала Жако его тетка. Только она не видела Жако уже три года и выбрала слишком маленький размер. Я стала раздумывать, кому из соседей свитер пришелся бы впору. И вспомнила о тебе. И правда, свитер сидит на тебе как влитый. Что ты на это скажешь? Есть у меня глазомер или нет?
— Да, конечно, есть.
Мадам Леру приосанилась.
— Когда я берусь что‑нибудь вязать, мне даже не надо снимать мерку.
— Но, мадам Леру, чем я могу вас…
— Вот что, отправляйся‑ка живехонько домой со всеми своими потрохами и не мешай мне готовить обед.
Не давая Ритону опомниться, она, подталкивая, проводила его до самой двери.
— Передай привет отцу. А что братишки, здоровы?
— Да, здоровы. Отец ездил их навещать в прошлое воскресенье.
Когда мать вернулась в комнату, Жако уже ожидал ее там.
— Поднимись наверх, взгляни на Лулу.
Ребенку было больно поворачиваться на своей узенькой кроватке, простыни сбились и стали влажными. От мучительных приступов кашля и бесконечных рвот все мышцы у него болели, кости ломило. Но малыш не жаловался. Только в усталом взгляде запавших влажных глаз было что‑то такое, от чего сжималось сердце. Дети легко приспосабливаются к болезни. Дети ко всему привыкают. Лулу кашлял, прикрывая рот рукой, плевал в полотенце, а когда чувствовал, что к горлу подступает тошнота, сам брал тазик, всегда стоявший рядом. Он научился заранее определять, чем кончится приступ: вырвет его, или станет отделяться мокрота, или все ограничится сухим кашлем, — и брал то тазик, то полотенце, то носовой платок. Он просыпался ночью, не жалуясь, ничего не прося, кашлял, плевал, придвигал к себе тазик, стараясь не шуметь, и вновь засыпал, вздыхая для собственного утешения. Во время приступов кровь приливала к лицу мальчика, а после них он сразу же становился мертвенно — бледным. Иногда приступы коклюша следовали один за другим. Хриплый кашель гулко разносился по дому, надрывая душу близким. Маленькое тельце содрогалось, похудевшее личико было искажено, из глаз текли крупные слезы. Когда приступ проходил, Лулу осматри вался и, если кто‑нибудь был в комнате и мальчик видел склонившиеся над кроваткой встревоженные лица, слабо улыбался.
Мать нагнулась к печке и поскребла в ней кочергой.
— Сходи за углем, Жако.
Когда Жако вернулся из подвала, Лулу сидел в кроватке. Он смеялся.
— Послушай, Жако. Мама — это Белоснежка, а ты Принц — Уголь.
Он замолчал, о чем‑то раздумывая.
— Ты хороший, Жако, ты всегда ходишь за углем, значит, ты Принц — Уголь. А я, знаешь, кто я? Знаешь?
— Нет, не знаю… позабыл, — ответил Жако, чтобы не портить игры.
— Ну, а я гномик. А мама Белоснежка, а ты Принц-Уголь.
— Лулу, вот твои капли, — сказала мать.
Малыш сам капал себе лекарство в нос. Ему набирали в пипетку несколько капель, он откидывал голову на подушку, вводил стеклянный кончик в ноздрю, закрывал глаза и сжимал пальцами резиновый конец. Пустив себе капли в обе ноздри, он некоторое время лежал с запрокинутой головой и закрытыми глазами, потом протягивал пипетку и торжествующе заявлял:
— Я сам накапал себе капли в нос.
Жако и мать уже спускались по лестнице, когда Лулу опять позвал их:
— Слушай, знаешь, кто мама?
— Ну?
— Мама еще и Золушка.
— Да.
— Мама Белоснежка и еще Золушка.
В кухне мать вытащила из своего кошелька пятисотфранковую бумажку и протянула ее Жако.
— Что это?
— Тебе, карманные деньги.
— Но…
— У тебя, верно, ничего не осталось.
— Осталось… немного. Мы все сложились: и Милу, и Клод, и Рири, и Тьен, чтобы купить свитер Ритону. Так что на каждого пришлось не так уж много.
— Возьми все‑таки пятьсот франков.
— Нет, лучше оставь их у себя. Ведь Лулу будет лежать в больнице. А когда должна приехать санитарная машина?
— Завтра утром. Навещать его можно каждый день с часу до полвторого.
— Не очень это удобно, когда работаешь.
* * *
Ритон продолжал робко ухаживать за Одеттой Лампен. Каждое утро, любуясь из окна вагона сверкающими на морозе полями, оба ухитрялись угадывать потрясающие признания в самых обычных словах. Одетта хвалила замечательный свитер Ритона. Юноша смущался и переводил разговор на ее брата. Морис все еще не мог найти работы. Положение в семье с каждым днем ухудшалось. Одетта рано возвращалась домой: она уже не могла брать платные уроки после занятий в школе. Морис становился все более озабоченным. Как‑то вечером он принес домой кучу листков, рекламирующих преимущества службы в колониальных войсках, и заметил, что суммы, выдаваемой добровольцам при вступлении в армию, хватило бы для уплаты долгов, которые накопились с тех пор, как он, Морис, остался без работы. Ритон задумчиво слушал, давая себе слово поговорить о Морисе с товарищами, с Шантелубом, со своим отцом. Одетта же умоляла его хранить в тайне то, что она ему доверила, и юноша видел в этом доказательство любви.
