Он отбирал лучшие адреса, чтобы съездить по ним в тот же день. Выкраивал деньги на метро, чтобы поменьше изнашивалась обувь. Вставал с каждым днем все позже. Долго валялся по утрам в постели под одеялом. Иногда он шел на станцию и ждал, когда приедут те, кто работает, чтобы окунуться в другую атмосферу, в атмосферу труда. Жако видел, как страдают безработные, у которых нет семьи, от голода, холода и одиночества, а он страдал из‑за семьи. В каждом слове ему мерещился скрытый упрек, он чувствовал себя лишним ртом. Жако не любил оставаться один. Он присоединялся к ватагам молодых безработных, которые слоняются по улицам Парижа со своими мечтами, с накопившейся в душе злобой и донашивают воскресные костюмы, ставшие уже будничными.

Жако опустился.

Ничто не пристает к человеку сильнее, чем грязь безделья. Жако не испытывал больше той брезгливости, которую вызывали у него прежде порванные брюки или недостающая пуговица. Он изменился. На улице глаза его невольно останавливались на объявлениях о вербовке в армию, которые сулили в обмен на жизнь множество увлекательных приключений. Глядя на один из таких плакатов, безработный парень, с которым Жако познакомился в тот день, в порыве ярости заявил, что готов драться с кем угодно и против кого угодно, лишь бы «наполнить себе брюхо перед тем, как его проткнут». Жако тотчас же подумал о Морисе. О себе он не думал. Он еще чувствовал себя достаточно сильным. Пока.

Когда пришел врач, чтобы осмотреть Лулу, Жако пережил особенно тягостные минуты. Мать с волнением ждала приговора. Врач колебался: это, конечно, не ангина, возможно, начало кори, если только не сильная простуда, не воспаление легких и не какое‑нибудь эпидемическое заболевание… Он прописал капли, полоскание.

— Доктор, сколько я вам..?

— Тысячу франков.

Спускаясь по лестнице, врач дотронулся пальцем до стены.

— Здесь сыро, и это плохо отражается на здоровье детей. Нельзя ли перевести больного в другое место… У вас нет друзей?

— Друзья‑то есть, но живут они не лучше нашего…

Мать задержала врача у порога:

— Я хотела у вас спросить… Теперешняя болезнь мальчика — это не отравление окисью углерода?

— Успокойтесь, тут нет ничего общего.

* * Не

Шантелуб прошел мимо бистро мамаши Мани. Завернул за угол и остановился перед маленькой дверцей. Снял рукавицу, встал на цыпочки, просунул руку в щель между стеной и дверью и вытащил оттуда ключ. Открыл дверь, повернул выключатель и зажмурился от резкого света лампочки без абажура. Он положил на стол синюю форменную фуражку, расстегнул кожаную куртку и, казалось, собирался ее снять…

Потом закрыл дверь и, пофыркивая, стал растирать руки, так и не скинув куртки.

— Эх, если бы печку затопить!

Шантелуб медленно обвел взглядом помещение. Комната была узкая, тесная, как кухня. Вокруг стола стояли три стула с продавленными соломенными сиденьями и деревянная скамья. Если сесть на них, окажешься зажатым между столом и стеной. В одном углу были навалены груды непроданных газет. В другом стояла огромная жестяная банка из‑под варенья, вскрытая с помощью долота; в ней были высохший клей и кисть. На стене висели приколотые ржавыми кнопками фотографии, пожелтевшие вырезки из газет и карта велопробега по Франции трехгодичной давности. На самом видном месте — знамя.

Великолепное красное знамя.

Оно относилось к первым дням создания Союза молодежи. Полотнище было сшито из материи, которую, очевидно, откопали в глубине какого‑нибудь бабушкиного сундука. Ткань была плотная, тяжелая и вместе с тем мягкая, победоносного красного цвета, словно театральный занавес. Девушки тоже включились в работу. Они вышили золотом крупными буквами надпись: СОЮЗ РЕСПУБЛИКАНСКОЙ МОЛОДЕЖИ ФРАНЦИИ, расположив ее полукругом. Пришили к знамени алую бахрому. Парни занялись древком и наконечником. Достали две деревянные ручки от лопат и накрепко соединили их металлическим кольцом. Получилась тяжелая, но удобная рукоятка. Затем вырезали из листа железа толщиной в четыре миллиметра кусок, похожий по очертаниям на карту Франции, и припаяли его по пиренейской границе к другому кольцу, насаженному на конец палки. После того как все это было выкрашено в красный цвет, получился наконечник древка, вполне соответствующий честолюбивым требованиям молодежи.

Знамя прикрепили к стене двумя длинными плотничными гвоздями, загнув их в виде крюков, а тщательно расправленное полотнище пришпилили тремя кнопками.

Мелкими упругими шажками Шантелуб прошелся по узкому проходу между столом и стеной, стараясь дыханием отогреть руки. Затем опустился на стул, издавший при этом Бозглас удивления. Засунул руку во внутренний карман куртки и вытащил оттуда сложенную вдвое школьную тетрадь. Еще одно путешествие — и рука выудила где‑то близ сердца шариковую авторучку с изгрызанным концом. Потом Шантелуб вынул из бокового кармана газету, развернул ее на нужной странице и сложил вчетверо. Положив газету рядом с тетрадью, он взглянул на часы и со вздохом принялся за работу.

Предвечернюю тишину долины Иветты нарушал лишь грохот редких грузовиков, подпрыгивавших на неровной мостовой, весь домик мамаши Мани содрогался. Временами из бистро доносились громкие молодые голоса, но Шантелуб только пожимал плечами, не отрывая глаз от газеты.

Дверь со скрипом отворилась, и в комнату проникла струя ледяного воздуха. Нахмурив брови, Шантелуб буркнул:

— Привет, Ритон.

— Привет, Рене…

— Закрой же дверь, черт возьми!

Шантелуб положил руку на стол. Опершись на локоть и наклонив вперед голову, он внимательно смотрел на Ритона.

— А остальные?

— Мимиль и Октав сейчас придут.

— Выпивают?

— Да.

Шантелуб взглянул на часы.

— Уже половина десятого. Собрания у нас начинаются в девять. И они же первые будут жаловаться, что собрания затягиваются допоздна!

— Ничего не поделаешь… ведь им надо рано вставать на работу.

— А мне, по — твоему, не надо?

Ритон в смущении вытащил губную гармонику, поднес ее ко рту, потом опять положил в карман.

Они помолчали, рассеянно поглядывая по сторонам. Затем Шантелуб заявил:

— Я их не понимаю.

Он несколько раз с силой потер висок.

— Нет, я их определенно не понимаю.

— Я же говорю тебе, они здесь. Сейчас придут.

Шантелуб подпер подбородок сжатым кулаком.

— Я думаю о тех, кто не придет.

Опять последовало молчание, Ритон нарушил его:

— О, это вовсе не значит, что они против нас.

Вдруг он сильно закашлялся. Вытащил платок и прижал его к лицу.

Шантелуб встал:

— Черт возьми! Здесь можно замерзнуть!

Он засунул руки в карманы своей кожаной куртки, ссутулился и стал ходить взад и вперед по комнате.

— Возьмем, к примеру, Милу, Клода Берже и Рири У дона, не говоря уже о Тьене, Жюльене, Жозефе Хана и других…

— И Жако, — добавил Ритон.

Шантелуб остановился перед знаменем. Вытащил одну из кнопок и расправил складку. Материя выгорела, поэтому внутри она оказалась гораздо ярче. Шантелуб снова заложил складку, чтобы скрыть эту разницу, воткнул кнопку на прежнее место и опять поспешно засунул руки в карманы.

— Да, Жако. Вот если бы этого удалось привлечь, за ним потянулись бы и все остальные.

— Что за парень!.. — сказал Ритон с восхищенной улыбкой., Шантелуб повернулся к нему.

— Анархист, — важно объявил он.

— Смеешься, Рене.

Шантелуб повернулся к Ритону.

— М — да… вы все от него в восторге, потому что Жако — заводила, всегда готов драться и петь.

— Зато Жако не тряпка, не трус, — тихо проговорил Ритон.

— А что это дает, спрашивается? Бунт одиночки не выход из положения. Надо, черт возьми, решать стоящие перед нами проблемы! Жако заехал в морду мастеру. Ну и что же? Его выбросили на улицу. Остался теперь на бобах.

Ритон принялся перечислять:

— Милу тоже безработный, и Морис тоже. Мимиль ничего не может найти, потому что его скоро призовут на военную службу и никто не хочет брать парня на три — чегыре месяца. Жюльен до сих пор ничего не нашел. И все это длится месяцами…