Мы искали разгадку в самом помещении, однако всё глубже тонули в пучине загадок. В кабине душа, неровно покрытой кафелем, почему-то вместо душа торчала лишь пипка крана, причем на уровне самом неприличном. Задвижка, на которую нужно было задвигаться, была почему-то снаружи, но паз, в который задвижка должна входить, наоборот, изнутри.

Свидетели, чья принципиальность заставляла их порой проникать и внутрь, уверяли, что обитатели дома так в душе и закрывались, верней, пытались закрыться. Не раз гибкая женская рука, просовываясь в щель и хватая задвижку, что снаружи кабины, пыталась задвинуть ее в паз, что внутри. При всей пресловутой гибкости женских рук это не удавалось.

Я ликовал. Это было как раз мое. Еще в детстве я увидал на доме напротив двух атлантов, поддерживающих балкон. Один был, как и полагалось, босой, а другой почему-то в каменных ботинках, даже с каменными шнурками. И – возликовал! Впрочем, об этом я уже говорил…

– Смотри, Настя! Запоминай! – Я демонстрировал ей паз и задвижку. Настька хихикала, словно хрюкала. Умница! Кому, как не родному дитю, передать перо? Я был счастлив!

Лишь Алла шипел-ла:

– Слишком увлекаешься экстравагантностью! Надо приучать к обычному, нормальному, а то трудно будет жить!

Но не всё помещалось в рамки: это признавала даже она. Хотя бы ее муж Кузя: изысканный переводчик с трех языков сразу, доктор физико-математических наук, из дворянской семьи, барон Гильдебранд был его предок по материнской линии!.. Но у него была неожиданная страсть – ремонт. От папы мастерового? В студенческие годы он зарабатывал этим и неплохо жил. С женитьбой на Алке, умевшей обогащаться и без этого, необходимость в ремонтах отпала, но страсть не прошла. Порой она становилась непреодолимой, даже злобная Алка не могла его удержать. Он мчался на Сенную, где в те годы подбирались малярные бригады, и бурно красил!

– Ничего! – я заходил Аллу утешить. – Уж пусть лучше красит, чем пьет!

Впрочем, одно другого не исключало. И тут, в халатно недостроенном медвытрезвителе (учреждении далеко ему не безразличном), он особенно страдал, рвался доремонтировать и даже достал кое-какой материал. Но Алла злобно шипел-ла:

– Не работай на них!

Ухов со своими приближенными жил в отеле, похожем издали на парус в небе, и заезжал к нам на белом автомобиле лишь на минутку перед съемками – вместе со мной «помечтать», как называл он это.

Мечтали, по обыкновению, на террасе ближнего кафе, где мы завтракали с семьями и где, помимо прочего, готовили отличные чебуреки. Эти «мечтания» за вкусным завтраком, под сенью цветущих магнолий, не скрою, мне нравились. Свои «задумки» я набрасывал шариковой ручкой на мягких салфетках, точнее даже на половинках их, – бережливые хозяева кафе разрывали салфетки по диагонали.

– Так! – Ручка втыкалась в салфетку. – Про что фильм?

– Это уж ты нам должен сказать! – благоухая отличным коньяком, говорил Ухов.

– Так. – Ручка начинала двигаться. – Сознательные школьники… Стоп! Какие школьники? Дети-революционеры помогают чекистам, спасая золото партии от рук… кого?

– Какое золото партии? – терялся Ухов. В царившей политической неразберихе всё могло быть.

– Ну не партии… Империи! Его пытаются увезти. Есть у тебя чекисты?

– Был один. – Ухов, надо признать, плохо соображал там, где требовалось хоть малейшее умственное напряжение. – Но уехал.

– Зачем?

Ухов беспомощно озирался.

– Вызвали на другой фильм! – говорила Ядвига, красавица помощница, строго следившая за тем, чтобы Ухов не перенапрягался.

– Что значит – был? Привезти! О чем тогда будет картина? – капризничал я.

– Ну… – тянул Ухов.

– Не ну, а да! – Времени у меня было в обрез. Жаркое южное солнце поднималось – и самое было время идти на пляж. – Нужна сцена в порту!

– Где? – изумлялся разнеженный Ухов.

– Где! В порту! Слыхал про такое? Чтобы были краны – ясное дело, не современные, всяческие лебедки, крюки. Промасленные, мускулистые рабочие. Тут же чекист – пришел с ними посоветоваться, прильнуть, так сказать, к истокам. Тут же даются задания детям-революционерам.

– Ну… – с отвращением соглашался Ухов. – Слова-то будут?

– Пусть говорят что-нибудь! – Я махал рукой уже на ходу. – Потом сочиню, запишем. Пока!

Настя радостно залезала на мощный загривок Кузи, действительно мощный – бывший чемпион общества «Буревестник» стилем баттерфляй! Мчались под гору.

– Но, лошадка! – Счастливая, она «рулила» его ушами, дергая то одно, то другое.

– Плыви… Давай! Давай! – Он придерживал ее за живот, но она, чуть хлебнув едкой морской воды, испуганно вставала на ножки, отрывисто дышала, тараща глаза.

– Ладно! – говорил Кузя. – Теперь физкультура!

Они маршировали по набережной, выкрикивая:

– Пионеры ю-ные! Головы чу-гунные! Уши о-ловянные! Черти окаянные!

Настька смеялась.

Тимофей (полное имя Тима – в моде у новой аристократии были простонародные имена) видел смысл жизни в другом, и в этом, надо отметить, несмотря на младенчество, был целеустремлен. В аккуратной белой панамке, за руку с мамой (так он звал Аллу) он спускался на пляж, степенно складывал на топчане одежду, после чего начинал свой «обход». Подходил к блаженно раскинувшемуся на топчане человеку и, не отрываясь, смотрел:

– Тебе чего, мальчик? – наконец кряхтел тот, приподнимая лицо.

– А почему вы лежите тут? – неприязненно спрашивал Тима.

– А тебе-то что? – спрашивал отдыхающий, ошеломленный столь настырным напором.

– А это наш топчан! Вчера мы на нем лежали!

И, еще минут пять побуравив ненавидящим взглядом клиента, топал ножками дальше.

– А чего это вы кушаете? Дайте мне! – требовательно протягивал ладошку у следующего топчана.

– Обходит владенья свои!.. – ворчал Кузя.

Однажды прямо напротив бухты остановился белоснежный корабль. Я-то знал его по томным кадрам, снятым Уховым в прошлом сезоне, но Настька была потрясена.

Кузя как раз учил Настю плавать, поддерживая за живот. Но тут она вдруг забыла плыть и встала на ножки.

– Ой! Какой корабль! Папа! Он чей?

– Наш, Настенька! – небрежно произнес я.

– Скажи, – накинулся я на Ухова, утомленного съемками очередных своих поклонниц (это в детском-то фильме!), – вы золото партии… то есть, тьфу, империи – намерены похищать?

– Нет. А надо? – изумился он.

– Тогда о чем фильм?

Об этом он, похоже, не думал. Поправившийся за время съемок килограммов на десять, лишь жалобно стонал.

– Тиран! Ты какой-то тиран! Что ты хочешь?

– Я – ничего. Но другие могут поинтересоваться – о чем фильм?

– Так о чем? – мямлил запуганный Ухов.

– О похищении золота! Только вот на чем?

– Может быть, на… – Ухов виновато глянул на кремовую «Волгу», терпеливо ждущую его в тени магнолий.

– Нет! – отрубил я. – Только на этом! – И указал на корабль.

– Это, я думаю, дешевле будет, чем на берегу! – Худик робко посмотрел на раздобревшего Ухова.

– Ну да, там кабаков меньше, – сказал я.

Золотая рябь от воды бежала по борту судна. Сундучок с золотом империи толчками поднимался из шлюпки на палубу. Чтобы с ним обращались бережно и не уронили в воду, Ухов уведомил киногруппу, что там находится общая зарплата. Поэтому сундук вознесся без срывов, и на мачтах захлопали поднятые паруса. Корабль сдвинулся и пошел вдоль холмистого берега. На горизонте белели вершины гор. Приятный ветерок овевал лица.

– Ну? Ты довольна, Настя?

Она, щурясь на солнце, кивнула.

– Вот, Настька, запомни, как ты плыла тут с отцом.

Вечером мы устроили бал на палубе. Среди киногруппы нашлось немало музыкантов, за многие экспедиции они уже изрядно спелись и спились, и веселье бурлило. Мы с Кузей тоже не подкачали – за время нашей дружбы чем только не увлекались, даже халтурили на эстраде – в основном текстами, и сейчас спели (и сплясали) одно из наших произведений: