– Да ты, Нонка, совсем не изменилась – даже похорошела! – простодушно воскликнул друг Кузя, в шикарном блейзере, пушистых усах. Тщедушная его Алла глядела кисло, натянуто улыбалась. А что ж ей не улыбаться: отдаем долг!

– Ладно – давайте за встречу! – гася все возможные разночтения, воскликнул я.

– И – за отдачу долга! – пискнула Алка. Свое всегда вставит!

Но как же их не любить?! Без них бы пропали.

– За счастье наших детей! – Я вскинул второй тост. Появление у них сына никак еще не отметили. Впрочем, Кузя его не признавал, да и тот, что интересно, был холоден к «папе». Но не воскликнуть этого было нельзя. Алла сдержанно кивнула.

– И за их… будущую любовь! – раскручивал я тему. Богатство их тоже нельзя упускать в чужие руки.

– Ну, это мы еще поглядим, – усмехнулась Алла.

– Когда ж мы Настьку-то увидим?! – воскликнул друг.

– Надеюсь – на их свадьбе, – сказала Алка и добавила язвительно: – Если состоится!

Имелось в виду, что вряд ли! То есть нас как будущих родственников и совладельцев ее роскоши не ощущала. Ну что ж. Поглядим.

Пока неплохо и так. Все годы нашей бурной молодости они одалживали нам, пока я не получал гонорар и не расплачивался – по традиции, в «Европейском». Лучший в городе кабак! Сациви, сухое вино, бастурма. Тяжелые мельхиоровые ножи и вилки. «Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась!»

– Что-то мы слишком, мне кажется, увлеклись детьми! – прошептал-ла Алла во время нашего танца… Алла ревновал-ла!

– А?! – рявкнул я. – Плоховато слышу!

Следующий танец я исполнял с Нонной.

– А когда мы Настьку-то в ресторан приведем? – вздохнула Нонна. По ее понятиям, образование надо начинать здесь.

– Ну, в ресторан ей рано еще! – увильнул я.

Ушел, от обеих!

– Что-то вы долго, Валерий, не были! – умильно улыбаясь, встретила теща.

– Сценарий писал! Между прочим, фильм запускается!

– Я тоже снималась в кино! – Толстая теща сверкнула очками.

Между прочим, было такое.

– Ну тогда вы тем более должны меня понимать! – склонил ее к союзничеству. – А ты чего, Настька, сонная такая?

– А ты возьми ее в свое кино! – радостно воскликнула Нонна.

– Рано нам еще, правда, Настенька? – засюсюкал дед. Все тут заискивали перед Настенькой. Забаловали! Сидела важная, как Будда. Но не как Будда – мрачная. Что тут станется с ней?

– Ты, Катя, когда начала сниматься? – с ехидцей обратился тесть к теще. Взял на себя сегодня функции главного весельчака. Вообще он мужик неплохой. – В двадцать?

– В девятнадцать! – сложив губы бантиком, кокетливо сообщила теща. Теперь, конечно, в это трудно поверить.

– Ну вот видишь, Настька! Рано еще тебе! – Дед попытался пощекотать Настю, но та не реагировала.

Они, конечно, переживали, что мы ее увезем. Но не век же ей здесь сидеть, толстеть!

– Мы с тобой на море поедем, кино снимать! – сообщили мы Насте, когда вышли на прогулку на Ольгин пруд.

– А дети там будут? – серьезно поинтересовалась Настька.

– Дети? – Я на мгновение задумался. – Обязательно!!

Для драматизма, чтобы лучше запомнилось, позвонил в полпервого ночи. Сняла трубку Алка, потом друг Кузя, в своей комнате.

– Привет! – заорал я, зачем-то изображая, что звоню из шумного помещения. – Не хотите в Ялту поехать, на съемки моего фильма?! Полный ажур!

– А что? Отлично! – бурно обрадовался он, но, наткнувшись на холодное молчание супруги, умолк.

Алка помучила нас молчанием.

– Что ж, можно, – многозначительно сказала она, словно намекая на что-то за кадром.

– Ой! А как же детей мы оставим?! – встревожился Кузя.

– Ничего! Перебьются! – хладнокровно произнесла Алла.

– Ну почему – «оставим»! С собой возьмем! – произнес я радушно.

Теперь молчание Алки было другим. Более глубоким. «Ах вот как?» Она-то надеялась, хотя бы на юге, на прежний разгул. Это ведь я ее с Кузярушкой познакомил – честнейшим человеком!

Теперь и я паузу не собирался прерывать! Долго молчали. Перемолчал ее!

– Да, я же и забыла, ты теперь у нас друг детей! – усмехнулась она.

Дети – святое.

В Ялту ехали поездом, демократично, со всей съемочной группой, но своим купе, с Кузей и Аллой, и встретились наконец-то наши детишки. Но – не сошлись!

Их Тим ходил по всему поезду, настырно приставая с разными просьбами то к мирно пьющим кинооператорам, то к младшим администраторам, и всё время возвращался с какой-нибудь добычей: то конфетка, то какой-то красивый шуруп. Бережливо прятал в свой ранец, Насте не давал.

Та, насупленная, лежала на верхней полке, видимо, обиженная недостатком внимания. Да, с Тимом они вряд ли сойдутся, увы! То я, то Кузя, то Нонна время от времени заглядывали к Насте на полку, пытались ее смешить.

На остановках вытаскивали ее, ходили по платформе. Покупали сначала картошку с укропом, а потом уже вишню в газетных кульках, промокших пятнами.

И вот на длинном тоскливом перегоне Настя вдруг тяжко вздохнула, свесила свои тонкие ножки (я помог ей слезть), села против Тима и спросила решительно:

– Тим! А ты любишь животных?!

Он даже перепугался.

И вот – море, солнце! Вокзал в зелени!

Увидев меня с моей свитой на платформе, Ухов оторопел.

– А… – Он пытался что-то вымолвить, но не смог.

– Входит в стоимость блюд! – ответил я фразой загадочной, а поэтому неопровержимой, и обвел плавным жестом своих.

– А я, – наконец выговорил он, – сделал тебе люкс в гостинице… На двоих! – тихо добавил он, точно не зная, с кем я тут ближе.

Да я и сам этого точно не знал. Лет пять назад радостно поселился бы с Кузей – и уж мы бы!.. Но не сейчас.

– Нас шестеро, – мягко сказал я.

– Ну тогда с Худиком разговаривай! – Ухов махнул рукой в сторону директора, скромно маячившего в начале платформы, и помчался встречать других.

Дружба всего дороже! И, бросив люкс, мы с Сарычевыми поселились на высокой горе, почему-то в здании недостроенного вытрезвителя. Директор картины Худик, видимо из экономии, и сам жил здесь.

Ухов, надо сказать, не любил мужчин выше себя ростом. А вот с женщинами – наоборот. Худик, полностью соответствующий фамилии, маленький, не по-южному бледный, целый день ходил взад-вперед по нижнему темному коридору, сутулясь, сложив руки за спиной, словно уже тренировался перед жизнью в тюрьме. На наши конкретные вопросы отвечал испуганно и невнятно, из чего мы сделали вывод, что можно всё. Нагло поселились все вместе в единственной большой комнате на втором этаже, даже с пузатым балконом и узорной решеткой – раньше, очевидно, это был чей-то особняк. Надо думать, теперь эта комната должна была отойти начальнику вытрезвителя. Но пока что не отошла. И этой паузой виртуозно воспользовался наш директор, вклинившись сюда. Или эту паузу специально устроили работники вытрезвителя, чтобы набраться сил и, главное, средств? Ремонт помещения был уже, в общем, закончен. Хотя многое озадачивало. Во мраке прежней жизни брезжили перемены, ростки удивительного будущего, и одним из таких ростков, несомненно, был этот сданный объект. Ремонтировали его почему-то поляки. Потом, конечно, пошли и еще более удивительные народы – я, например, своими глазами видел негров, ремонтирующих Зимний дворец, но в те первые годы перемен и поляки казались излишне экзотичными. Почему именно они? Откуда взялись и почему так стремительно исчезли, оставив, надо заметить, далеко не идеальный объект? С таким условием, может, и вызвали их, чтобы они сразу стремительно укатили в Польшу и не найти было никаких концов? Но память о них жила. Словоохотливые жители соседних домов, поняв, правда, не сразу, что мы не поляки, доверчиво кинулись к нам и стали рассказывать ужасы, как после Смутного времени. Во-первых, эти поляки отличались удивительной раскованностью, неожиданной даже для этого вольнолюбивого народа. По уверениям соседей, доблестные эти строители не просыхали ни на миг, а бабы шли в этот дом колоннами, как на манифестацию, порой даже выстраивались огромные очереди до самой подошвы горы. Чем привлекали их эти пресловутые строители? Душевной красотой или дефицитными стройматериалами? По-видимому, и тем и другим. Как сказал наблюдательный сосед, из бывших моряков, стройматериалов вывозилось больше, чем привозилось. Как это могло быть?