— Скажите, а какова была цель экспедиции Барченко на Кольский полуостров? Ну этой, в начале двадцатых?
Ого! Полковник шевельнулся, скрипнул сапогом, и снова замер.
— Барченко, товарищ генерал-полковник, искал на Кольском остатки древней цивилизации, подтверждение своей теории о том, что север — колыбель человечества. В частности камень с Ориона, предположительно Око Господне.
— Что это значит, «предположительно»? — окрысился генерал, рука его непроизвольно с грохотом задвинула ящик. — Мы что тут все, в бирюльки играем?
В голосе его тем не менее скользнуло уважение — а полковник-то орел, все, гад, помнит. Будет, как пить дать, генерал-майором. С таким ухо лучше держать востро.
— Дело в том, товарищ генерал-полковник, что информация по СПЕКО большей частью утрачена, — вице-генерал-майор вздохнул, и на крепких его скулах выкатились желваки. — Прямое попадание бомбы в архив. А кроме того, вся эта шайка-лейка — Барченко, Кандиайнен, Гопиус да и сам Бокий были мастерами наводить тень на плетень. Работали сами на себя или на кого другого. Ясное дело, враги народа. Что же касается Барченко, он Целый год сидел в расстрельной камере, сочинял, чтобы реабилитировали, книгу всей жизни — и вот пожалуйста: все туманно, полунамеками, иди-ка, разберись. И не стали, поставили к стенке…
Андрон (1978)
— Палтус, Лапин, рыба благородная и суеты не терпит. — Прапорщик Тимохин ухмыльнулся и смачно раскусил рыбий хрящик, отчего уши его пришли в движение. — К нему и пиво-то не очень, лучше всего водочки, граммов эдак пятьсот, из запотевшего графинчика. Уж я-то знаю, столько его схавал за десять лет службы. В могиле не сгнию, весь просолел.
Они расположились за столом у только что вскипевшего чайника и на пару перекусывали, чем Бог послал. В каптерке густо пахло мандаринами, «охотничьими» колбасками, копченой рыбой. На то были свои причины. Третьего дня полк был задействован на разгрузке цитрусовых, вчера нес боевую службу в районе мясокомбината, а сегодня пришли посылки молодому пополнению — ему соленое, копченое и сладкое в больших количествах вредно.
— Ротному не забудь, отполовинь, один хрен, нам с тобой все не стрескать. — Тимохин с отвращением взглянул на гору палтусов, икнул и потянулся к чайнику. — Запомни, Лапин, сытое начальство — доброе, а ласковый боец двух мамок сосет. Жадность порождает бедность.
Если бы не старшинская форма, палтусовый сок, стекающий по подбородку, и потертый знак «Отличник милиции», Тимохин мог бы смело сойти за философа античности.
Поговорили еще о смысле жизни, прикончили ватрушку, намазанную маслом, и Андрон понес привет из Мурманска отцам командирам.
— А, Лапин! — Сотников уже с порога заметил сверток, принюхался, подобрел и криво, но благожелательно усмехнулся: — Ну что, писать тебя на службу? Хочешь ко мне в машину кузовным?
Вот радость-то — ни по бабам, ни вольным воздухом подышать, да и вообще… Лучше быть подаль-ще от начальства и поближе к кухне.
— Товарищ старший лейтенант… — начал было упираться Андрон, но тут позвонили по внутреннему, и дело решилось само собой, в пользу секретаря полковой парторганизации главного майора Семенова.
Почему это главного? А вы походите в майорах два с половиной срока, тогда, может, и поймете. Был он чекистом осанистым, видным и далеко не дураком. К тому же отличался юмором, живостью ума и любил всячески подчеркивать свою принадлежность к славному племени наследников Гиппократа. Еще бы, мединститут сумел закончить, экстерном за два года, с красным дипломом специалиста-проктолога. Даром, что ли, в полку служил сын проректора по научной части!
— Здравствуй, сынок, — дружески сказал он Андрону и крайне демократично протянул крепкую, лопатообразную ладонь. — Хорош сидеть на попе, пора подвигать ягодицами. Надо бы одной заднице, — он тяжело вздохнул, нахмурился и ловко, профессиональным жестом ввинтил палец в воздух, словно в навазелиненный анус воображаемого пациента, — достать трусняк самый блядский, у его дочки на днях торжественный пуск в эксплуатацию, то бишь в за муж… Вот тебе без сдачи. Главное, урви трусняк. Давай, сынок! Пер аспера ад, сука, астра! Через тернии, значит, к звездам! Вини, види, Вицин!
И Андрон двинул в «Гостиный» на «Галеру». Если партия говорит надо, комсомол отвечает есть! На «Галере» было многолюдно, дело близилось к женскому дню. Толкали-покупали импортную обувку, бельишко хэбэ, мохеровые свитера, паленые, по сто двадцать рублей за пару джинсы «левис» и «вранглер», различающиеся исключительно лейблами. Андрон прошелся раз, другой, третий, примелькавшись, занял временный наблюдательный пост и положил глаз на барыгу с трусами «неделька». Только тот оказался спекулянтом наглым, оборзевшим, с невыносимыми манерами.
— Ну че приклеился, — спросил он Андрона вызывающе, — вашему Проскурякову уже пла… тили-тили, трали-вали.
Коротко, от кармана Андрон впечатал ему в дых, сграбастал целлофановый пакет с товаром и, не мешкая, растворился в толпе.
На скамейке в Катькином саду Андрон рассмотрел добычу — две упаковки. Остатки. Но сладки — майор Семенов был доволен. И прядильщицам понравилось, каждой досталось по трусам. С любовью натянутым Андроном.
Да, полковник Куравлев выдавал замуж дочь. Поговаривали, что молодая-то совсем не молода, давно не девушка и насквозь беременна, только на-срать, главное, папаши пару дней было не видно и не слышно. Зато потом все навалилось разом, вернулся похмельный Куравлев, озлобленный, помятый и зеленый — щегол водила, не вписавшись в поворот, поставил на «мигалку» свой УАЗ, и в довершение ко всему в честь женского праздника по Ленобласти объявили усиление. А это значит ни продыху, ни увольнений, одна только служба, служба, служба. Бдение до победного конца…
А тоскливее всего в воскресенье, когда службы нет. Нужно выдержать четыре киносеанса, высидеть весь день в душном закуте солдатского клуба. А на простыне экрана все те же. Наши пограничники с нашим капитаном, с Мухтаром, который «ко мне», со «Щитом и мечом» и «Живыми и мертвыми». Опять Иван Васильевич меняет профессию, Сатурну приходит конец и лихо танцует твист студентка, комсомолка и просто красавица Варлей. А зори-то какие здесь тихие! Можно спать, свесив голову на грудь, пускать злого духа, скинув сапоги, исходить потом, как в парной…
Андрон солдатский клуб не жаловал, в каптерке, выдрыхшись на милицейских шубах, он жарил яичницу на утюге, заваривал «Чайковского» покрепче и читал занудную сентиментальную муру, книженцию без обложки, начала и конца, найденную на подоконнике в сортире.
«…Стройное тело Натальи Юрьевны казалось в полумраке алькова сгустившимся в изысканные формы сиянием луны. Ее крупная, словно две пиалы, грудь, несколько полноватые, но упругие бедра, широкий, говорящий о чувственности подбородок сводили Оленецкого с ума, заставляли бешено биться сердце и в который уже раз за сегодняшний вечер разжигали неистовое желание. Такое нескромное и пленительное. Тонкими, но сильными пальцами он коснулся ее точеных плеч, приложился обветрившимися губами к голубоватой жилке, бьющейся под нежным ухом, но в это время проснулись каминные часы, звон их был хрустально чист, мелодичен и напоминал колоколец.
— Нет, нет, граф, право же, мы опоздаем. — С улыбкой добродетели Наталья Юрьевна отстранилась и неожиданно легко поднялась с необъятной, времен Марии Антуанетты кровати с резными ножками. — Magna res est amor, [5]но все же высшее благо — чувство меры.
Она накинула батистовый пеньюар и царственной походкой направилась в туалетную, густые, цвета меда волосы ее роскошным водопадом низвергались на алебастр плеч.
„Omnia vanitas“, [6] — зевнув, Оленецкий потянуло к портсигару, взял толстую асмоловскую „пушку“ и некоторое время лежал не шевелясь, бесцельно рассматривая будуар — пуфики, подушечки, эльзасская, с бандеролями, тканная золотом шпалера и неожиданно — строгое, с миниатюрными бронзовыми сфинксами бюро работы мастера Рентгена. Княгиня удивительнейшим образом сочетала в себе чувственную изысканность Цирцеи, вулканическую страстность Венеры и холодную расчетливость Дианы. Все тайное, загадочное, непознанное манило ее. Будучи натурой одаренной, с умом практическим и живым, она безмерно восхищалась ученостью Блаватской, состояла в переписке с доктором Папюсом и была по слухам в близких отношением с Эрихом фон Грозеном, известным оккультистом, алхимиком и хиромантом. Если сравнивать княгиню с цветком, то напоминала она экзотическую орхидею, изысканно прекрасная, распространяющая таинственный, сладко кружащий голову аромат.
„Что за женщина! Ceve, [7]поручик“, — Оленецкий усмехнулся и сунул дымящийся окурок в малахитовую пепельницу. Он опустил жилистые ноги на ковер и начал одеваться, неспешно, с чувством собственного достоинства, как и полагается поручику лейб-гвардии Конного полка: шелковое белье, белые лосины, белый же колет, алый супервест с орлом, высокие, твердой кожи ботфорты со шпорами. Придворная форма, не успел переодеться — все случилось так спонтанно…
— Чудесно, вы уже готовы, — из туалетной комнаты вернулась Наталья Юрьевна, свежая, благоухающая мылом и, без тени смущения сбросив пеньюар, занялась своим туалетом. Надела пояс, паутиновые чулки, облачилась в струящееся, отделанное талашкинскими кружевами платье, водрузила на пышную прическу огромную, словно колесо, шляпу со страусовыми перьями. Оторвала взгляд от зеркала и улыбнулась поручику.
— Вам еще не в тягость мое общество, граф? Тогда поехали.
Черным ходом, чтобы не судачила прислуга, они неслышно выбрались на улицу, взяли на Садовой лихача, и рессорная лакированная повозка, шелестя резинками по торцовой мостовой, понесла их под стук копыт на набережную Фонтанки. Там сегодня в своем доме небезызвестный Эрих фон Грозен устраивал спиритический сеанс. В качестве медиумов были приглашены Ян Гузик, крупнейший специалист по вызыванию духов и… княгиня Воронцова, чьи оккультные способности стали притчей во языцех в салонах высшего общества. Не испусканием ли таинственных флюидов объясняется ее воздействие на мужчин? Столь роковое, неотвратимое и притягательное?
Между тем приехали, отпустили лихача.
— Прошу вас, — с полупоклоном, придерживая палаш, поручик подал княгине руку, и они направились к дому фон Грозена, двухэтажному, с массивным эркером и большим, в форме длиннохвостого пса, флюгером на крыше. Мрачный, в семь линий фасад его был…»
