Просыпаешься по звонку будильника и, при попытке встать, чувствуешь себя несмазанным «харлеем», но тащишься варить кофе, который пьешь с ментоловой сигаретой,  прыгаешь в душ (контрастный), бреешься, потом «Фаренгейт» Диора, свежий котон, Ray Ban на нос, пушечный заряд адреналина «Are you ready?» AC\DC в уши и (шаги в ритм) едешь на работу, по пути заезжая повидаться с юной девушкой; ее «Привет!», первую фразу («Господи, так бежала, что аж сердце зашлось»), улыбку  и запах  бережно упаковываешь в душу;  все: «I'm ready!» - готов рубиться целый день хоть с монголо-татарами, хоть с тевтонскими рыцарями, хоть с другими двигателями прогресса,  зная, что победишь, потому что впереди тебя ждет такое же утро.

    Мы сидели при свечах  в маленькой квартире моего дяди-писателя, пили новосветовское шампанское из богемского хрусталя и слушали Лео Ферре. Элен переводила с голоса. Мне было двадцать лет: за плечами была армия, я мог растрощить кирпич кулаком и был дурак - дураком, но меня начинали любить женщины.

    На стене висел огромный портрет Хемингуэя: красавец – мужчина с седой бородой в грубом свитере – кумир всех интеллигентов и домохозяек Союза.

Ферре допел о любви, Элен (на самом деле она была Лена, но хотела, чтобы я так ее называл, а меня называла Эжен – я был горд как петух на навозной куче; она была много меня старше, но я многому у нее научился; лет пятнадцать тому она вышла замуж, уехала во Францию и бывала у дяди наездами, у него мы и познакомились в то лето) перевела, дядя долил шампанского и спросил меня:

- Ну что, Хома Брут, а что ты читал Жан-Поля Сартра?

     Я, конечно, ничего не читал,  да и знать не знал, что за перец такой. Это, видно, отразилось в моих глазах, застланных тестостероном с поднимающимися пузырьками Нового Света. Вопрос был адресован скорее Лене – повод поговорить о литературе и Париже.

- Он был очень милый человек, мы познакомились в «Cafe de Flore», на бульваре Сен-Жермен, где он часто бывал. Он много курил и всегда целовал мне запястье перед уходом. Когда ему дали Нобелевскую премию, ему нечем было платить за квартиру, а он отказался – единственный в мире; мы были очень дружны...

     Сартр незримо был с нами, и мы находились в компании двух Нобелевских лауреатов, живших в Париже,  - Хемингуэя и Сартра,– это было мое начало познания литературы.

   Элен гладила мою руку – я был всего через одно звено связан с великим французом; и если Вы возьмете меня за другую руку, Вы тоже с ним свяжетесь – через два звена.

В очередной приезд Элен в Киев она рассказывала о циклах жизни – одиннадцать лет - по какому-то трансильванско-тарабарскому учению; мне шел двадцать второй год.

- Этот год будет для тебя очень важным, ты чувствуешь?

   Мы сидели рядом на диване, я не мог не чувствовать и не стал спорить – «…она была в Париже…», и вспомнил день подачи документов в Университет: в коридоре мне навстречу, не глядя на меня,  прошла девушка, - слишком красивая для тебя,  -   Блие эта фраза пришла в голову несколько позже, но я не настаивал на своем приоритете – вдруг Депардье думал так же о своей жене еще до фильма или Бертран когда-то сидел с Элен на диване в «Cafe de Flore», знаете, как бывает…

   Это было время яростных ночных споров под красное алжирское вино; баррикад не строили - спорили о Булгакове (еще был только журнал - ротапринт ), смысле жизни, политике, женщинах, - думаю, и сейчас спорят о том же, исключая, разве, Булгакова. В университетском буфете дежурным блюдом каждый день были сосиски с томатным соком и пирожки разные – ели чаще последнее. В аудиториях происходили интересные вещи: количество гениев на душу населения превышало норму во много раз, преподаватели иногда даже включали в свои лекции Фрейда ( Брежнев с сосись... ми сран…ми еще шел на г…но ), а я стал замечать очень странную вещь: несколько раз в день мой взгляд пересекался со взглядом той девушки из коридора приемной комиссии (…Боже, сделай так, чтобы она …свои документы…), – она сидела всегда немного впереди и справа от меня, часто зачем-то оборачивалась, и я видел вспышку ее глаз, - так бриллиант сверкает в темноте, когда двигаешь свечу.

   Цвели каштаны, в крови бурлили совершенно неизвестные науке вещества, и я, столкнувшись с ней в буфете, выдавил – выпалил:

- Может, пойдем погуляем вместо философии?

Гагарин переживал меньше меня; не знаю, о чем он думал – я не думал ни о чем, но она сказала просто:

- Пошли.

   После бара с «коктейлями» и Джанни Моранди говорить было легче, мы шли по парку, болтали; каштаны старались мне помочь по полной,                 … Господи, что же это.. что делать… такого больше не будет … надо…

На мостике через искусственный пруд мы остановились друг напротив друга, почему-то замолчали, замерли, и мне показалось, что я сказал…

- Я...

… услышал:

- Я завтра выхожу замуж,  потом мы уедем, но… хочу, чтобы ты знал...  просто прощай.

***

   Что-то изнутри меня будит, смотрю в иллюминатор: рассвет только думает начинаться; встаю, иду в дежурный бар, заказываю эспрессо, глотаю и поднимаюсь на палубу: в дымке появляются очертания, силуэты … Венеция! Нужно разбудить жену.

   …Сан-Марко, вапоретто, Риальто, Тинторетто, маски, фрески, - ужасно жарко, ветра с моря нет, тяжелый запах, голуби… разочарование… очарование…

   Уставшие до предела, перед отъездом, мы решаем покататься на гондоле, старый гондольер уверенно выруливает в залив; в лицо веет свежий морской бриз и доносит приятную мелодию:

«Dammi il tuo amore

non chiedermi niente

dimmi che hai bisogno di me

tu sei sempre mia anche quando vado via

tu sei l'unica donna per me…»

- It's Gianni Morandi?

- Yes, sir, «Tu sei l'unica donna per me», old Italian love song[1].

   В душе что-то поднимается, просыпаясь; я обнимаю жену за плечи, ветер рассыпает ее волосы по моему лицу, даруя шанс вспомнить; мы, плавно покачиваясь, движемся навстречу солнцу, опускающемуся в море.

…усталость ушла … покой…  море… и…

…old song… love song… old love….  Впереди у нас Верона.

Как-то у друга в гостях мы после третьей курили на балконе, слушая Noir Desir, и говорили, как водится, о женщинах; жены в это время наверно говорили об искусстве.