А чернец все еще жил. Он стоял. Он еще слышал беснующуюся толпу. Он еще мыслил. Он даже поднял руку, чтобы пощупать, что с его головой, но его ладонь опустилась на теплую, вздрагивающую мелкой дрожью мякоть, что вызвало новый взрыв восторга, и только тогда упал.

Медведь, хотя и голодный донельзя, не накинулся на жертву, чтобы терзать ее и насыщаться, он сгреб чернеца, еще живого, и, встав на задние лапы, понес добычу в свою клеть, сопровождаемый ревом и гоготом пьяных зевак.

Добыча должна отлежаться, и только тогда может быть съедена, иначе медведь не поступит, даже если будет умирать с голода.

Второй чернец, вторая медвежья клеть. Все прошло как-то необычно бесцветно. Чернец, увидев выпущенного медведя, перекрестившись, опустился на колени и, продолжая осенять себя крестным знаменем, начал бить поклоны, шепча молитву. Медведь приблизился к жертве, постоял в недоумении, затем сграбастал чернеца в охапку, сдавил его так, что у того ребра затрещали, и он даже взвыл от боли, но сразу же замолк. Либо Богу душу отдал, либо силой воли одолел боль.

Медведь, не разжав лап своих, заволок в свою клеть старца. Живого или мертвого, никто толком не мог бы ответить на этот вопрос.

Очередь за боевым холопом по имени Хлопко. Он служил воеводой у покойного князя Вяземского, опаленного царем. Вывели Хлопка в кандалах, и только в центре поляны кузнец принялся сбивать заклепки с кандальных обручей, вовсе не заботясь об осторожности. Лупит он молотком по зубилу почем зря, отчего железные браслеты кровянят, сдирая кожу, ноги и руки, но ни один мускул не дрогнул на лице могучего мужа.

Взвалил кузнец на плечи сбитые оковы и — наутек, боясь замешкаться на поляне, когда выпустят медведя. Богатырь же, проводив его презрительным взглядом, крикнул ухмылисто:

— Не убегай далеко. Вновь придется тебе меня оковывать.

Распахнута дверь третьей клети. С ревом вываливается медведь-людоед, какой-то взъерошенный, косматый. Покрутил мордой, увидел привычный круг, ощетинившийся копьями, рявкнул, чем-то недовольный, и, поднявшись во весь свой рост, покосолапил к стоявшей в центре поляны жертве.

К жертве ли?

Муж могучий повел себя необычно: не стал ждать медведя, не стал и пятиться от него, а пошел ему навстречу. Смело пошагал, хотя ростом пониже медведя, но шаг его казался даже тверже. Вроде бы земля вздрагивала от его поступи.

Медведь ускоряет шаг, Хлопко шагает все так же неспешно и твердо. Вот-вот сблизятся, и обхватит медведь могучими лапищами свою жертву, свой обед изобильный…

Но что это?! Хлопко шмыгнул под растопыренные медвежьи лапы и сзади захватил медвежье горло замком — медведь тоже не промах: бух на спину, чтобы раздавить своей тяжестью наглеца, но это оказалось бесполезным. Ребра действительно затрещали у мужа ратного, помутилось его сознание, но не настолько, чтобы разжались руки, сдавливающие горло зверя. Сучит ногами великан, пытаясь хотя бы одной лапой опереться о землю и, вывернувшись, сбросить с себя человека, но тот широко расставил свои ноги, не дает вольности задним ногам медведя, руками же продолжает все сильнее и сильнее сдавливать медвежье горло.

Все тише звериный храп. Все судорожней движение лап, и вот — затих огромный зверюга, но Хлопко, лежавший под ним, все еще не расцепляет рук, словно не верит в смерть кровожадного зверя и свою победу. А боярско-дворянский пьяный круг молчит, пораженный столь совершенно неожиданным окончанием травли: здесь еще ни разу никто не спасался от медвежьих когтей.

Но еще и потому молчали, что с тревогой поглядывали на самодержца. Все ждали его слова. Его решения.

Не спешили и стражники бежать в круг. Растерянно стоял и кузнец, так и не скинувший с плеча кандалы.

«Неужто и впрямь снова оковывать? Жаль богатыря…»

Жалей или нет, но поступишь все равно по царскому слову. Если, конечно, сам не захочешь быть окованным.

Грозный тоже молча стоит в своей клетке. Долго помалкивает. Вот, наконец, выходит наружу и решительно шагает к центру поляны. Телохранители подковой за ним. Даже мечи обнажили.

— Отбросьте недотепу, — словно серчая, повелевает Иван Васильевич, когда же телохранители с трудом оттащили зверя, расцепив руки Хлопка с медвежьей шеи, Грозный заговорил совершенно иным тоном, отечески-добрым, обращаясь к застонавшему от боли молодцу: — Мой лекарь исцелит тебя, муж доблестный. И если захочешь, станешь при мне служить. От холопского заклада освобождаю.

С трудом, кряхтя от боли в груди, поднялся Хлопка. Склонил голову.

— Низко бы поклонился тебе, государь, да ребра, помятые медведем, не дают. Весьма благодарен тебе за милость твою и не погневись на мою просьбу. Челом тебе бью: отпусти меня к жене моей, извелась, должно быть, бедная, к сыновьям моим. От хлебопашества ушел в холопы деньги ради, в хлебопашество хочу вернуться. Надежней оно и спокойней.

— Из какой губернии?

— Ярославский я.

— Что же, воля вольная. Ступай с Богом. Гривна тебе от меня, — и повернувшись к дохлому медведю, ткнул ему в бок острым посохом. — Эко, зверюга непутевая.

Навстречу Грозному шагали его сын Иван и Бельский. Они подошли к поляне в самый критический момент единоборства, видели удаль-молодца; как и все, они тоже не решались нарушить раздумья царя, а вот теперь спешили с докладом, но услышав царскую щедрость, решили не оставаться в стороне.

— И от меня гривна, — посулил наследник престола.

— От меня тоже, — сказал свое слово и Богдан.

Бояре и дворяне наперебой принялись раздавать свои обещания, вовсе не намереваясь их исполнять, лишь пуская царю пыль в глаза, а Грозный вроде бы уже забыл о помилованном холопе, пошагал с сыном своим и Бельским обратно в трапезную, пригласив всех остальных:

— Продолжим пиршество.

Победитель медведя остался один аки перст. Никому до него не стало дела. А из всего обещанного только царская гривна в руке, да гривны наследника с Бельским.

«Уносить нужно отсюда ноги. Чем черт не шутит, пока Бог спит».

Его мысль словно подслушал Богдан, сразу же, как только закончилось пиршество, имел он разговор со своим ближним слугой.

— Узнай, какой дорогой покинул Слободу помилованный царем, а утром спозаранку догони. Пригласи его в мою Ярославскую усадьбу. Не боевым холопом, а ближним слугой. Провожающего выдели с повелением моим, чтоб терем ему срубили в самой усадьбе.

— А если заупрямится?

— Ни в коем разе не насильничай. Уговори.

— Ясно.

Богдан пошел в опочивальню. Что ни говори, а день был и долог, и напряжен. Утомился донельзя. А слуга ближний, передав хозяина постельничему, позвал к себе двух смышленых мужей из боевых холопов.

— Боярин велел утром догнать помилованного Хлопка, но утра ждать я не решаюсь: далеко может отъехать, если попутное что подвернется. Теперь же скачите по Ярославской дороге, увидев его, не упускайте из поля зрения. А если уже остановился на ночлег, скажите, что я хочу с ним говорить. Тогда один из вас — ко мне. И помните, не для любопытных ваша встреча. Пару изо рта не выпускайте с кем иным.

Посланцы Бельского нашли Хлопка быстро. В постоялом дворе первого же погоста, куда доехал он на попутной телеге и остановился, чтобы подлечиться мазями и снадобьями у местной знахарки. На встречу же со слугой Бельского едва-едва согласился. Долго отнекивался, но все же сдался:

— Ладно. Пусть едет. Все одно я не спешу. А разговор душевный — не оглобля по спине.

Но начался тот разговор не с душевности. С ершистости начался. Хлопко наотрез отказывался от предложения поступить на службу к Богдану.

— Иль не ясно царь наш батюшка определил? Вольная от холопства. На заклад себя в холопы не пойду больше ни за какие коврижки. Крестьянствовать стану, и все тут.

— С твоей ли силушкой за сохой ходить? Меч в богатырскую руку куда как ладнее, чем рога сохи. И не холопом предлагает тебе наш хозяин, оружничий царский, а воеводой дружины не очень великой, но молодецкой.

— Иль князь он, чтоб дружину иметь?