— Я знаю это, графиня. Господин д'Эпервье в эту минуту уже направляется в карете к вам во дворец, а заключенный Ла-Рокет готовится выйти из тюрьмы,— произнес Шлеве с самодовольным видом.

— Не хотите ли вы сказать также, что в особняке на улице Риволи готовятся читать предсмертную молитву? Вы меня положительно удивляете, барон.

— А мне остается только благодарить вас за то, что вы одобрили мой план.

— Он хорош, как мне кажется.

— Будем надеяться… По моим расчетам, он должен удасться. Честь имею кланяться вашей милости!

Леона усмехнулась с холодной иронией.

— Через три дня надеюсь услышать от вас доброе известие,— сказала она, делая ему на прощание знак рукой.

— Я поспешу сообщить вам результат, графиня; надеюсь, он вас вполне удовлетворит.

Барон учтиво поклонился владелице Ангулемского дворца и вышел из будуара.

Леона спустилась в мраморную купальню и оттуда направилась в теплый, ярко освещенный зимний сад, а Шлеве заторопился к выходу, чтобы встретить начальника тюрьмы.

Погода стала еще хуже, снег так и валил, поднялась метель, и барону не хотелось второй раз за день промокнуть. Поэтому он остался в вестибюле и оттуда смотрел в парк. Его не оставляло беспокойство — вдруг д'Эпервье изменил свое решение. Но вот послышался шум приближающегося экипажа, и Шлеве вздохнул с облегчением: здесь все в порядке, остальное зависит от Фукса.

Тем не менее беспокойство не оставляло его. Вдруг побег не удастся? Тогда новые упреки и новые опасности, угрожающие лично ему, барону Шлеве.

Через несколько часов он все узнает: Фукс обещал после побега, тщательно закутавшись в плащ, прийти в дом барона и рассказать обстоятельства своего освобождения.

В эту минуту на аллее, ведущей ко дворцу, показался экипаж. Он остановился у подъезда, лакей спрыгнул с козел и отворил дверцы. Из кареты важно вылез господин д'Эпервье.

Изобразив на своем морщинистом лице радость, Шлеве поспешил навстречу.

— Примите мое сердечное приветствие, дорогой господин д'Эпервье!

Взяв начальника тюрьмы под руку, Шлеве повел его наверх по мраморной лестнице.

— Я ужасно волнуюсь,— тихо сказал д'Эпервье.

Шлеве рассмеялся в душе.

— Какие пустяки, дорогой мой! Все будет хорошо. Скажите мне вот что: вы перед отъездом впустили в тюрьму помощника палача?

— Боже упаси, я ничего об этом не знаю!

— Вы его впустили, и он вошел. А раз вошел, то должен и выйти, не так ли? — спросил барон, многозначительно подмигивая.

— Так ли я вас понял?…— пробормотал начальник тюрьмы.— Вы хотите сказать, что заключенный выйдет из тюрьмы под видом помощника палача?

— Угадали, дорогой д'Эпервье, и он, вероятно, уже приступил к делу, пока мы здесь с вами разговариваем.

— Откуда же он взял одежду помощника палача?

— Я подарил сегодня.

— Меня поражает ваша смелость, барон.

— Имея такого союзника, как вы, бояться нечего.

— Но я беспокоюсь за завтрашний день.

— Нечего беспокоиться, господин д'Эпервье! Или вы хотите сказать, что боитесь своего пробуждения завтра, после испытанного сегодня вечером сладостного потрясения? Могу вас понять, но не бойтесь его. Оно явится источником новых наслаждений, потому что воздержанность пробуждает новые желания…

Оба господина дошли до коридора, ведущего в зимний сад, который находился на первом этаже дворца и примыкал к покоям графини.

Это была оранжерея, устроенная с необычайным искусством и своим великолепием и естественностью превосходящая самую смелую фантазию; истинное произведение искусства, перенявшее от природы все ее красоты.

Вдоль стеклянных стен росли апельсиновые деревья и пальмы, между ними кое-где устроены были цветущие беседки среди зарослей сирени и жасмина; местами искусственные гроты, сложенные из дикого камня, таили в себе источники кристально-чистой воды, которая в виде журчащих ручейков стекала в беломраморные бассейны. Роскошная зелень деревьев и кустарников освещалась сверху мягким матовым светом. Аллеи были украшены статуями и фонтанами, а тропические растения и цветы довершали сходство этого зимнего сада с висячими садами в гаремах восточных владык.

В конце этого восхитительного зала располагалась небольшая круглая сцена, также окруженная густой зеленью. Здесь графиня проводила репетиции. Эта часть зимнего сада мало кому была доступна. Но для барона и господина д'Эпервье сделано исключение.

Позади беседок находился скрытый проход, в котором всегда царил таинственный полумрак. Оттуда можно было наблюдать за сценой, самому оставаясь невидимым.

Зеленый ковер делал шаги совершенно бесшумными. Барон и д'Эпервье пробирались к сцене, навстречу плыл аромат цветов и доносилось журчание воды.

Между деревьями там и сям мелькали «мраморные дамы».

Внезапно барон потащил своего спутника к одному из скрытых отверстий в глубине коридора.

Сквозь листву виден был просторный грот, обрамленный темной зеленью; у задней стены его возлежал на высоком пьедестале; лев, извергающий из открытой пасти струю воды. И лев, и роскошная ваза, куда падала вода, были из чистого белого мрамора.

Рядом с пьедесталом стояла скамейка, обтянутая красным бархатом.

На этой скамейке сидела графиня Леона Понинская в белом плаще, а рядом стояла прекрасная ее ученица, с которой графиня собиралась репетировать живую картину «Купающаяся Сусанна»; картина эта должна была вскорости представляться в театральной зале.

Для нее уже строились там декорации, в точности повторяющие этот живописный уголок зимнего сада.

Графиня была уверена, что эту картину ожидает шумный успех у зрителей, и для верности решила сама представить купающуюся Сусанну.

На голову Леоны был накинут золототканный платок, из-под которого на плечи падали волнистые темные волосы.

Она сбросила с себя белый плащ и перекинула его на руку таким образом, что он красивыми складками ниспадал на край мраморного бассейна, над которым сидела графиня, опустив одну ногу так, будто она собиралась ступить в воду, сверкающую от брызг фонтана, извергаемого львиной пастью.

Пышная грудь и роскошная фигура Леоны были облачены в белое трико, цветом своим подобное мрамору и делавшее ее похожей на живую статую. Свободную руку, изящную, прекрасной формы, она протянула вперед, под струю чистой хрустальной воды.

Вся картина походила на совершеннейшую античную мраморную группу, украшавшую какой-нибудь парк,— с той лишь разницей, что она превосходила собой творения самых искусных скульпторов.

Да, восхитительна была сильная, зрелая и вместе с тем грациозная фигура Леоны!…

Серые глаза Шлеве сощурились от блаженства, и он так был увлечен созерцанием, что забыл о своем спутнике и не видел, какое впечатление производило это зрелище на него.

Вдруг он почувствовал, что господин д'Эпервье задрожал всем телом в каком-то безумном экстазе и рванулся через живую зеленую стену к манящему гроту, чтобы обнять ослепительную статую, представшую перед ним во всем своем великолепии. Ему уже недостаточно было только созерцать ее, он терял рассудок…

Шлеве оттащил его назад.

— Вы в своем уме? — гневным шепотом спросил он.— Я обещал показать вам прекраснейшую из женщин, вы видели ее, успокойтесь теперь!

— Это дьявольский обман… я хочу чувствовать ее!

— Безумец! Она ведь не подозревает, что мы подсматриваем.

— Пусть хоть смерть потом, но я пойду к ней. Пустите меня!

— Вы все видели, теперь пойдемте отсюда,— прошептал барон, силой оттаскивая обезумевшего от страсти начальника тюрьмы от смотрового оконца.

— Вы безжалостны, барон!

— Ровно настолько, насколько должен быть безжалостным. Пойдемте!

— Так позвольте мне, по крайней мере, еще раз взглянуть на прекраснейшую женщину!…

Шлеве не мог не уступить этой просьбе, может быть, потому, что и сам недостаточно насладился обворожительным зрелищем.

Они вернулись к смотровому отверстию и еще раз увидели живую мраморную статую. Но в этот раз зрелище продолжалось недолго.